Сторонний взгляд (ЛП) - Картер И. С. - Страница 13

— Встретимся на рассвете, брат, — крупные, с совершенным маникюром пальцы Люка сжимают моё плечо, в то время как мы разворачиваемся, и я заставляю себя оценить этот жест солидарности. Я никогда не сомневался в Хантерах или моей преданности им, и я не собираюсь начинать теперь, несмотря на то, что случилось раньше в офисе Коула. Моя рука лежит на двери, когда он останавливает меня и добавляет: — Это наша возможность, Грим. Не моя, не Коула, не твоя — наша. Не позволяй даже клочку своих чувств к этой *бучей злоупотребленной шлюшке влиять на принятие твоих решений.

Мой нож в моей руке раньше, чем я полностью повернулся, но Люк ушел, мягкое шипение тайной двери — единственный признак его ухода.

Я представляю его самодовольно улыбающимся самому себе, пока он держит путь через секретные проходы. Люк никогда не пойдёт на компромисс ни для кого, кроме брата или, возможно, меня. Его жизнь была простой. Месть, смерть, кровь и власть были всем, что насыщало его, он и я так похожи, но всё же мы разные. Я бы никогда не поставил женщину превыше моих братьев. До неё. Эта девушка станет моей погибелью. Мне следовало оставить её умирать на грязном испещренном полу Форестера.

Почему же я этого не сделал?

Глава 9

Каллия

Обтягивающее платье — всего лишь лоскуты ткани, облепившие моё тело как вторая кожа. Мои груди практически выставлены на показ, закрыты только лишь соски, а сами вершины моей плоти полностью продемонстрированы, обрамленные глубокой драпировкой ткани снизу.

Моя вытатуированная маркировка полностью видима, находясь вверху моей груди — чёрные цифры и красная корона окостенели на моей коже.

#17003

У Дамарис был #17002. Я предполагаю, что «Королевство» добыло нас в одно и то же время, и, судя по тому факту, что у нас были имена, которые мы помнили, мы, вероятно, не были рождены там, и всё же у меня нет более ранних воспоминаний. Ни одного, даже когда я сплю.

Никаких нежных или туманных воспоминаний о том, как быть любимой матерью или отцом, никаких проблесков предыдущей жизни, где мы обе жили в свободном и счастливом детстве, никакого легкого смеха или успокаивающих прикосновений любящих людей. Моё самое раннее воспоминание: мы обе испуганные и голодные свернулись клубком на холодном цементном полу. Вопли и плачь других женщин и детей эхом отзывались в темноте. Я помню, как мои конечности тряслись, а глаза воспалились от слёз. Я помню синяки и резанные раны, быстрые кулаки и тяжелые ботинки. Я помню, как Дамарис поддерживала меня так, как никто не поддерживал её.

Я думаю, что она была старше меня, но ненамного, возможно, на год или максимум на два. Хотя она была значительно умнее меня. Она защищала меня, где могла, и она успокаивала меня, когда не смогла защитить, до того самого дня, когда её не стало.

В первый раз, когда кто-то владел нами, это было недолго, и нас, в основном, использовали как домашних рабов наркобарона. Причина, по которой ему нравилось использовать детей больше, чем взрослых, состояла в том, что он мог поместить большее количество нас в комнату и кормить меньше. Я говорю, что тот раз был недолгим, хотя на самом деле я не знаю, сколько времени мы провели там, всё, что я знаю, — наш следующий владелец купил нас только для того, чтобы бить нас. Это было нашей единственной функцией. Миниатюрные человечки, использующиеся как мешки для ударов. Дети помладше часто умирали. Их крошечные тела выбрасывали как хлам. Мы едва выжили, и то время, как и многое другое, стало казаться слишком долгим. И снова я не могу сказать наверняка, сколько времени он владел нами, поскольку время не было чем-то, что мы могли бы измерить. Это минуло со сжатым кулаком, пинком или порезом острым лезвием ножа. Это могли бы быть дни, но это легко могли быть и месяцы или годы. Мы росли маленькими, и теперь я понимаю — мы выжили только благодаря тому, что были друг у друга. Было легче терпеть, когда ты не один. Мы жили, но только потому что не смогли бы вынести того, что позволили бы остаться своей второй половине страдать без другой.

Больше владельцев приходило и уходило, у меня ещё даже не начались мои ежемесячные кровотечения, когда, в конечном счете, нас продали мужчине, который использовал нас только из-за наших отверстий. В то время мы хотели обратно к предыдущему владельцу, который бил нас. Для двух маленьких девочек этот способ владения был тем, что сломало нас обеих. Это также была худшая часть моей жалкой жизни и по другой причине. У Дамарис начались её ежемесячные кровотечения, она забеременела, а затем ее забрали.

Моё последнее воспоминание о моей сестре — её маленькое голое тело, болезненно тощее, кроме небольшого раздутого живота, тащат за руки двое наших мужчин-владельцев.

Она не вернулась.

Я стала смелой от отчаянья в её отсутствие: я просила и молила за мою сестру, давая моему владельцу открытое представление о моей единственной слабости.

Он получал больное удовольствие от того, что вертел и манипулировал мной, чтобы я принимала участие в самых чудовищных и развращенных действиях и делала это по доброй воле. Он заставил меня выполнять это для его извращенного развлечения, а также вынуждал меня просить его и его людей использовать меня мерзкими и ужасающими путями.

И я делала, поскольку Дамарис была единственным, что у меня было в этом мире, и я нуждалась в её возвращении.

Моя потребность в ней делала его твёрдым. Он торчал от этого. Он злоупотреблял мной такими способами, что мой юный разум отказывался постигать. Действия настолько отвратительные, что я вырезала их из своей головы тупыми и обломанными ногтями, пока часть моего разума не осталась кровавыми кусками на полу у моих ног.

Моё тело едва пережило это владение. А мой рассудок нет.

Я застегиваю ремешки своих высоченных каблуков, когда дверь моей спальни открывается. Мне нет необходимости поворачивать голову, чтобы узнать, кто это. Он не стучал, не называл себя, но всё же я знаю, что это — Грим. Я знаю, потому что все светлые волоски на моих руках встали дыбом, как будто он только что провёл кончиком пальца по моей коже. Даже на расстоянии десяти футов я чувствую его так, как будто он прижимается ко мне.

— Я готова, — произношу я, пока встаю и поворачиваюсь, чтобы подойти к нему. Он не упускает, что моя голень ударяется об угол каркаса кровати, и интерпретирует это как нервозность.

— Слишком поздно, чтобы отступать сейчас, дорогуша.

— Я предпочитаю, чтобы ты называл меня Каллия.

Он не двигается в дверном проёме, вынуждая меня протискиваться мимо него и заставляя наши тела слегка соприкоснуться. Моя кожа покрывается мурашками из-за его близости, и, клянусь, я слышу, как он перевёл дыхание, или это была я?

— Ты не выглядишь как Каллия, — бросает он мне обратно мои же слова, ухмылка в его голосе очевидна. — И ты не выглядишь как дорогуша, так что, я думаю, это означает, что я буду называть тебя Кал.

Кал. Слово из единственного слога как удар исподтишка. Дамарис использовала бы сокращенную версию моего имени. Фактически, она единственная, кто когда-либо использовал моё имя.

— Ты можешь называть меня Кал, — шепчу я через ком эмоций, перекрывший моё горло. Мы спускаемся по узкому проходу через главную часть дома, Грим следует на шаг позади меня.

— Никогда бы не подумал, что ты фанатка Пола Саймона (прим. Пол Саймон — американский рок-музыкант, поэт и композитор, обладатель трёх премий «Грэмми»), — говорит он, и перед лестничной площадкой его длинные ноги догоняют, чтобы оказаться рядом со мной.

— Я не знаю Пола Саймона. Он поедет с нами?

Устанавливается гробовое молчание, когда мы приближаемся к широкой лестнице, что ведет в холл «Хантер Лодж». Моя рука скользит по лакированным перилам лестницы, пальцы обхватывают древесину, нога готова сделать первый шаг, а он нарушает всё, фыркнув так, как будто его позабавили, и неожиданно разражается смехом. Я спотыкаюсь, большие руки обхватывают верх моей руки, чтобы не дать мне упасть.