Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 8

8

Политрук настроился на лекцию, но тут в туалет ворвался новый персонаж. Лет сорока с бритой налысо костистой головой. В отличие от нас в пижаме, но сшитой из такой же толстой байки, что и наши халаты. Сел орлом на дальнее от нас очко, и громко испортив воздух, заметил.

— Делать вам больше нечего, как демократический централизм в сортире обсуждать. Лучше анекдот бы рассказали. А тот тут с тоски можно сдохнуть. Другие госпиталя хоть артисты посещают, а тут никого.

Коган оживился.

— Потому что это не госпиталь, дядя, а пункт формирования полевых госпиталей, госпиталь с октября в Горьком находится, — и повернулся ко мне. — Действительно, Ари, ты какие-нибудь анекдоты помнишь?

Меня как холодом обдало от этого слова ''анекдоты''. Таким, что заставило поежиться, почувствовать опасность. Почему — не понимаю, но чувствую, что за благо будет сократиться.

— Навскидку не вспомню, — ушел я от темы на всякий случай.

— Ну, тогда я вам расскажу, — заявил мужик, тщательно разминая газетку на очке. — Вызывает к себе председатель колхоза передовую доярку. Говорит ей. Машка, тут до тебя с города корреспондент приезжает. Будет тебя… это… Читает с бумажки: ин-тер-вью-иро-вать. Вот. А та в свою очередь его спрашивает: а что это такое? Председатель плечами пожимает: сам не знаю, но ты на всяк случай подмойся.

И ржёт. Заразно так, что и мы засмеялись. Затушили бычки, и вывались в коридор, посмеиваясь.

— А госпиталь в Москву вернется? — спрашиваю Когана, шкандыбая костылем до палаты.

— Куда он денется. Конечно, вернется. Немца от Москвы отогнали. Поспокойней стало. Вы вот бомбить нас уже не даете. Сейчас чуть ли не все школы под госпитали под Москвой переоборудуют, а тут такое здание простаивает, специальное чуть ли не на две тысячи коек. Не по-хозяйски будет. А насчет скукоты полковник прав…

— Какой полковник?

— Какой, какой… Сам в сортире видел какой. Лысый. Целый командир дивизии. Его сюда из центрального госпиталя наркомата перевели под опеку Туровского долечиваться от грудной жабы.

А я опять засмеялся. Дошла до меня соль анекдота. Как до жирафа.

— Товарищи, тише, пожалуйста, — шикнула на нас поста медсестра. — Это вы выздоравливающие, а тут и тяжелые лежат.

— Всё, всё, Наденька, молчим. Исихию[12] приняли, — заверил ее политрук.

Из нашей палаты доносились приглушенные звуки баяна. Я в очередной раз подивился толщине стен и хорошей звукоизоляции этого старинного здания.

Танкист, сидя на кровати, мучил гармонь, тихо подвывая тонким жалостным голосом.

— Старенький дом с мезонином. Чуть потемневший фасад. Густо заросший жасмином старый запущенный сад…

— Смотри, Ари, — усмехнулся Коган. — Человек уже готовится к гастролям по барахолкам и рынкам. Застуженный деятель из кустов, две лауреатских медали не дали…

— Заткнись, а… — попросил танкист. — Надоело твое ёрничанье. Что мне без ног тут ''Вставай страна огромная'' разучивать. Так не встану же. Не на что.

Последнюю фразу он чуть не выкрикнул.

— Вот-вот, — поддержал танкиста кавалерист, что обматывал свои новенькие костыли бинтами. — Я же терплю, хотя он тут безбожно Есенина перевирает. И вы потерпите.

— А как правильно? — спросил я, — усаживаясь на койку, и отставляю свои костыли в сторону. Заметил про себя, что идея моя пошла в массы, но мне же бинтов с ватой для костылей и не дали. Вот так всегда у нас.

Комэска оставил свое занятие, закатил глаза под брови и с любовью, с чувством продекламировал.

Приехали. Дом с мезонином. Немного присел на фасад. Волнующе пахнет жасмином Плетневый его палисад…

— А ты прочти всё, — попросил Коган.

— А обвинять в упадничестве не будешь? — понял капитан бровь. — Как у вас водится.

— Нет. Не буду, — заверил его политрук. — Я насмотрелся на фронте разного, давно понимаю, что бойцам после боя не агитки нужны, а романсы для душевного отдохновения. Агитка она до боя хороша, чтоб зубы скрипели от злости.

Потом мы сидели по койкам и тихо, открыв рты, слушали гениальные строки рязанского парня почти до ужина. Если и есть в нашем мире магия то только такая — магия стихотворного слова, с одним условием: поэт должен быть настоящим магом, а не рифмоплетом которых нынче развелось как блох на барбоске. Две строчки срифмовал — уже поэт, будьте любезны… Настоящая магия заставляет дрожать струны души в унисон слову.

Кавалерийский капитан оказался большим любителем Есенина. А я из него вспомнил только напевное ''ты жива еще моя старушка'' и то не всё… Но хоть что-то.

— Вот, — закончил вечер декламации капитан. — А ваше поколение так уже не умеет, Саша.

Впервые при мне капитан назвал политрука по имени. Когану было под тридцать, Данилкину за сорок.

— Умеет. Наше поколение не хуже вашего умеет, — взъерепенился политрук. — А то поколение, что идет нам на смену уже доказало, что оно даже лучше нас.

— И прочесть можешь? — прищурил левый глаз кавалерист, подначивая.

— Могу, — политрук чуть задумался и своим хрипловатым голосом отрывисто начал читать стихи.

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Сажень косая, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но мучась Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! Но людям Родины единой, Едва ли нам дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать. И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где ещё найдешь такие Берёзы, как в моем краю! Я б сдох как пёс от ностальгии В любом кокосовом раю. Но мы ещё дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина Моя[13].