Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 33

33

— Мне хотелось видеть поручика, а не бархатную блузу, — объяснил Покровский, хмурясь.

— Ну, если вы не видите во мне посланца генералов Корнилова и Алексеева, — оскорбился Ивлев, — тогда разрешите с вами проститься.

— Извините, поручик! — Покровский мигом вскочил с кресла. — Я вас вызвал, чтобы особо поблагодарить за доставленные нам чрезвычайно обнадеживающие и ободряющие сведения. И вообще здравствуйте, поручик Ивлев. Мы-то с вами давнишние знакомые. — Он вышел из-за стола и протянул руку. — Коротка же у вас память, поручик!

— Прошу прощения, но на память я не жалуюсь. Отлично помню наши встречи в Тернополе. Да-с, помню. И могу вам напомнить кое-что… — Ивлев сунул руки в карманы блузы.

— Значит, мы можем говорить с вами довольно запросто!

— Нет, после того, что у нас сейчас произошло, мы не можем разговаривать запросто. Я прошу, господин полковник, говорить со мной строго официально, то есть так, как вы начали.

— Напрасно, напрасно, поручик… — несколько смутился Покровский. — Я для вас могу многое сделать… Вот, кстати, сейчас же распоряжусь, чтобы вам на квартиру выслали гимнастерку, бриджи, сапоги и даже, если хотите, форму казачьего офицера.

— Благодарю вас!

— Я прочел в газете сообщения о боях под Егорлыком, — сказал Покровский, вернувшись за стол. — Есть в этом сообщении преувеличения?

— Преувеличений, по сути дела, нет, — сухо ответил Ивлев.

— Значит, генерал Корнилов хочет соединиться со мной в районе Кореновской?

— Да. Но вы-то сдали Кореновскую.

— По-видимому, Корнилов и Алексеев все еще живут старыми иллюзиями. — Покровский притворно вздохнул.

Ивлев насторожился.

— Я не понимаю вас.

Покровский взял карандаш, придвинул к себе блокнот.

— Скажите: сколько штыков, сабель у Корнилова?

— Армия находится в боевом походе, на марше, в силу этого численный состав ее все время меняется, — увильнул от прямого ответа Ивлев.

— А мне все-таки необходимо знать как командующему, чем я буду располагать, когда корниловцы присоединятся в кубанским силам, во главе которых я стою.

— Но почему вы, господин полковник, думаете, что генералы Корнилов и Алексеев со своими боевыми силами окажутся подчиненными вам?

— Кубанское краевое правительство и войсковой атаман решили, что на территории Кубани всякие вооруженные силы обязаны быть в моем ведении.

— И вы, господин полковник, полагаете, что генералы Корнилов и Алексеев согласятся с решением Кубанского правительства?

Покровский прошел к телефонным аппаратам, стоявшим на отдельном столике, рядом с двухспальной кроватью.

— Значит, господин поручик, не можете дать мне полных сведений о силах Корнилова?

— Так точно, господин полковник!

— Тогда вы свободны. Можете идти.

«Видимо, для такого типа людей, как Покровский, нет ничего более заманчивого на свете, чем собственное высокое положение», — заключил Ивлев, выходя из гостиницы.

Глава четырнадцатая

Первым пришел на вечер юнкер Олсуфьев. Потом почти одновременно — Иван Шемякин и Однойко, в черной черкеске, подчеркивающей гибкость его фигуры. Еще минуту спустя — бывшие гимназические подруги Инны: Алла Синицына и Маша Разумовская, в офицерских шинелях, перешитых и подогнанных по девичьим фигурам лучшим екатеринодарским портным Подгорным. Офицерские пояса, туго стягивавшие их талии, были отяжелены английскими браунингами в кобурах.

Когда Однойко и Ивлев помогли девушкам снять шинели, на Разумовской и Синицыной оказались темно-вишневые платья с большими бальными декольте, широко открывавшими спереди шею и верхнюю часть груди, а сзади — почти половину спины.

— Мне придется снова знакомиться с вами, — сказал Ивлев. — Я знал вас девочками, а теперь вы…

— Теперь они, — живо подхватил Сергей Сергеевич, — героини энемовского сражения… Да, героини!

Любуясь чистотой линий матовых, упругих девичьих плеч, Ивлев пригласил Синицыну в зал, где Елена Ивановна, встречая молодежь, зажгла большую бронзовую люстру. В сотнях ее хрустальных призмочек, нанизанных на невидимые серебристые нити, празднично задрожали и засверкали зеленоватые, голубоватые, фиолетовые лучи.

Блестя серебром погон, Однойко сел к роялю. Девушки разместились на оттоманке.

— Далеко Корнилов?

— Скоро ли придет в Екатеринодар?

Ивлев с удовольствием отвечал на вопросы. Подошел юнкер Олсуфьев и стал всячески расхваливать екатеринодарскую учащуюся молодежь.

— Вот если бы у нас в Москве в дни октябрьских боев за Кремль такая молодежь поддержала нас, юнкеров, мы устояли бы против большевиков! — говорил он.

— Что же Глаши нет? — забеспокоилась Инна, то подсаживаясь к подругам, то подбегая к Однойко.

Положив альбом на крышку рояля, Иван Шемякин быстро набрасывал карандашом фигуры девушек, разговаривающих с Ивлевым. Заглянув через его плечо, Сергей Сергеевич объявил:

— Итак, Алла и Маша уже увековечены!

Послышался короткий звонок в дверь, Инна ввела в зал Глашу.

Шурша шелком длинного черного платья, на котором не было никаких украшений, девушка подошла к Алексею:

— Здравствуйте! — Продолговатое лицо ее озарилось приветливой улыбкой, — Наконец-то вы дома!

Как художник, Ивлев иной раз очень холодно и точно разбирался в женской красоте, но, глядя на Глашу, он не сразу понял, почему даже Маша Разумовская, девушка броской привлекательности, вдруг будто потускнела, оказавшись рядом с Глашей.

Темно-каштановые волнистые волосы, обрамлявшие небольшую голову, четко оттеняли смуглый лоб. Густые изогнутые ресницы придавали синеве ее глаз какое-то таинственное выражение. Говорила Глаша грудным голосом, при этом глаза ее то светлели, то темнели, лучась мерцающим сиянием…

Ивлев пристально глядел на прямой нос Глаши, на обаятельное переменчивое ее лицо и думал: «Неужели эта прелестная девушка — убежденная большевичка?»

— Будем танцевать? — спросила она приветливо и, как только Елена Николаевна вошла в зал и, поздоровавшись со всеми, сменила у рояля Однойко, протянула Ивлеву руку, обтянутую тонкой шелковой тканью длинного рукава.

Для танца уже построились пары: Сергей Сергеевич — с Машей Разумовской, Инна — с Олсуфьевым, Однойко — с Аллой Синицыной.

Ивлев не мог не улыбнуться, когда увидел, как отец, стоя впереди всех, молодо, торжествующе оглядывал свою юную даму. «Старый лев! — не без гордости подумал о нем Алексей. — И как к лицу ему фрак, как хороши на нем бальные лакированные туфли, и как красит его даже серебристая седина, слегка тронувшая копну густых темных волос… И как трогателен отец рядом со стройной девушкой! Как хорошо, что он в первой паре открывает домашний бал».

Из-под пальцев Елены Николаевны, стремительно ударявших по клавишам, потекли весело-торжественные и гордые звуки.

Алексей взял кончики Глашиных пальцев, слегка склонил голову, глядя на плавную линию высокой гибкой девичьей шеи, переходящую в нежное и крутое плечо. Он выждал четыре первых такта и начал танец задорно, с каким-то отчаянным внутренним весельем, которое возникает из радостного желания ничего не помнить из недавно прошедшего и не страшиться ничего в настоящем.

«Как же великолепно преображает человека хорошая музыка!» — изумился Ивлев. Рояль вернулся к первым тактам танца, и тогда неожиданно на память пришли строки Блока:

Мой конец предназначенный близок, И война, и пожар — впереди.

В самом деле, это случайное веселье — короткая передышка между жестокими схватками, между войной и пожаром… Странное чувство презрения к смерти испытал вдруг Ивлев…

— Как хорошо, что я у вас на вечере! — сказала Глаша.

Это неожиданное признание заставило Ивлева крепче, как бы в знак благодарности, сжать ее пальцы.

А девушка продолжала:

— Я очень люблю вашу семью.

«Она совсем не боится быть откровенной», — тепло подумал Ивлев.