Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 35

— Робок я был и неловок, — признался Ивлев.

И он задумался: «А представление о счастье и вправду весьма и весьма изменчиво… Вот, например: под Кущевской казалось, что самое великое благо — добраться до родного Екатеринодара. А сейчас Екатеринодара мне уже мало… Сейчас хочется, чтобы все екатеринодарские дни были неотделимы от Глаши…»

— Я просто убеждена, — говорила между тем Глаша, — искусство — ваше призвание. Без него и вне его вы всегда будете чувствовать себя выбитым из колеи. Да, вы прежде всего художник. А уж потом — поручик. Ваши мысли, сокровенные чувства могут полно выражаться лишь в творчестве. Живопись — ваша стихия, ваша поэзия…

— Да, я, наверно, лирик, — согласился Ивлев.

Глаша продолжала:

— России нужно ваше искусство, а не ваш револьвер. Сейчас в России и без вас переизбыток людей с револьверами.

— Каких людей?! — запротестовал Ивлев. — Тогда вы ничего не знаете! Я… я… и людей, подобных мне, как раз очень немного. Это всего-навсего небольшая когорта корниловцев…

— Однако корниловцы будут делать как раз противоположное вашим идеалам! Я хорошо знаю вашу семью — Сергея Сергеевича, Инну, отлично помню, на каких принципах воспитывались вы. Вам и вашим работам свойственны ум, благородство. Конечно, большевики не обещают богачам ландышей…

Но вас и Сергея Сергеевича они ничего не лишат… Вам чужда всякая тирания… Зачем же вам становиться на ее защиту?..

Глаша говорила горячо. Потом, взглянув на ручные часы, спохватилась:

— А уже третий час ночи!

Простившись с Глашей, Ивлев пошел по Екатерининской улице, плохо освещенной редкими уличными фонарями.

«Глаша — милая, славная, — думал он. — Если бы не эта злая година, мы, может быть, и нашли бы верные тропы друг к другу…»

Со стороны вокзала Владикавказской железной дороги донеслась винтовочная стрельба. Когда у самого уха раз и другой свистнули пули, Ивлев выругался:

— Э, черт! Неужели это уже большевики?! — Вытащил из кармана браунинг и прижался спиной к кирпичному выступу дома.

Перестрелка усилилась. Ивлев взвел курок пистолета. «Если большевики ворвались в город, тогда прощай все! Неужели это они?.. А как же Глаша?..»

Ивлев судорожно сжимал рукоять браунинга. Нет, он будет драться до последнего…

Внезапно вспыхнувшая перестрелка стала постепенно глохнуть, удаляться в сторону Дубинки.

Ивлев облегченно вздохнул, сунул браунинг в карман.

Леонид Иванович не спал, когда пришла Глаша. Он стоял у окна и, прислушиваясь к пальбе, потирал руки.

— Еще устроим одну-две крепкие перепалки, и Филимонов с Покровским сами сбегут из Екатеринодара. Вот увидишь, Глаша!

Он захлопнул форточку и сел за стол.

— А вчера было сообщение о победном продвижении Корнилова… — напомнила Глаша.

— Филимонов не поверит этому. Кубанское правительство трепещет от мысли, что оно вот-вот окажется в мешке. На своих заседаниях значительная часть членов правительства в ужасе кричит: «По всем линиям железных дорог большевики жмут — нам уготована ловушка в Екатеринодаре!»

— Мне жалко молодого Ивлева, художника! — вырвалось у Глаши. — Он так напуган большевиками…

Леонид Иванович понимающе взглянул на дочь:

— Он, наверное, говорит, что интеллигенция не сможет ужиться с большевиками?

— Да, что-то в этом роде, — подтвердила Глаша. — Если бы ты поговорил с ним!..

— Что ж, пригласи, поговорю. Вот Иван Шемякин — тоже художник… Ох, эти мне художники — люди чувства! Как часто из-за неумения мыслить они впадают в какой-то непроглядный душевный маразм… То они, видите ли, заражаются мистицизмом, то — богоискательством, то вдруг разуверятся во всех истинах, то видят пропасть между интеллигенцией и народом, утверждают, что революционные массы несут гибель мыслящей части России!..

Глаша долго не могла уснуть. В комнате было тепло и темно. Заложив руки за голову, девушка припомнила этюды и картины, которые писал Ивлев, вспоминала, как проникновенно читал он блоковские стихи. Он, конечно, всерьез охвачен мучительной тревогой за судьбу России и русской интеллигенции. И готов пожертвовать всем, дабы водворить в стране порядок. Как художник он не лишен дара наблюдательности. Следовательно, и здравого рассудка. Что же сделать, чтобы он скорей увидел в коммунистах разумную силу? «Ему хочется написать мой портрет… Значит, он не прочь вернуться к тому, чем жил прежде?..»

Глаша закрыла глаза.

И увидела она: в городе уже нет ни Филимонова, ни Покровского. В здании атаманского дворца собрались депутаты городского Совета. На повестке дня — вопрос о выставке картин художников Ивана Шемякина и Алексея Ивлева. Принимается предложение предоставить для выставки актовый зал Первой екатеринодарской мужской гимназии, которую некогда окончили молодые художники.

…Наступил солнечный праздничный день. Тысячи екатеринодарцев идут к зданию гимназии: на выставку. Ивлев волнуется. Оценят ли по достоинству рабочие, солдаты, коммунисты то, что писал он кровью своего сердца?..

Много полотен Ивлева посвящено событиям недавно минувшей мировой войны. Толпа бывших фронтовиков внимательно рассматривает холсты, на которых изображены здания сгоревших лазаретов, школ, разбитых тяжелыми артиллерийскими снарядами, трупы воинов, повисшие на колючей проволоке, окопы и разрушенные блиндажи.

Собралась толпа у полотна «Дирижеры войны».

Господа сидят за круглым столом, заставленным всевозможными блюдами и бутылками вина. Толстяк во фраке зажег от пламени свечи стодолларовый билет и дает прикурить сигару высокому немцу с моноклем в глазу. На немце щегольской мундир мышиного цвета и железный рыцарский крест. Остролицый французский генерал, растопырив руки, хватает балерину, которая кокетливо кружится на стройной ножке в блюде с позолоченными краями. Лысый, кособрюхий толстяк с фиолетовым лицом, отведя в угол гостиной какого-то субъекта, украдкой сует ему в белый жилет чек со множеством нулей. А японский военный чин, собрав вокруг себя офицеров-самураев, тычет пальцем в карту России. В высокое окно сквозь тюль занавески видна широкая площадь и марширующие по булыжной мостовой солдаты в тяжелых крагах и круглых железных касках…

«Ну, молодой человек, — говорит Паша Рудникова, пожимая руку Ивлеву, — хотя вы и не коммунист, но ваши полотна направлены против паразитов рода человеческого…»

Глаша взволнованно потянулась под одеялом, проснулась и, снова засыпая, подумала: «А ведь так может быть…»

Глава пятнадцатая

Ивлев усадил Глашу так, чтобы солнце озаряло ее сбоку.

— Дайте гитару, — попросила Глаша.

Ивлев обрадовался:

— Девушка у окна и с гитарой. Это уже портрет-картина!

— Можно бренчать?

— Сколько угодно.

Глаша принялась настраивать гитару.

Прежде чем набросать углем контуры головы и фигуры, Ивлев, откинув назад упрямую прядь волос, свисавшую над его лбом, долго вглядывался в девушку. Где, в чем прелесть и особое обаяние ее? В глазах со своевольно изогнутыми бровями или в задорном выражении продолговатого лица? В червонном отливе вьющихся волос или сиянии синих глаз? А может быть, в милом, грациозном наклоне головы, в округлости лба? Или в упругом очертании пунцовых губ и нежно-трогательном пушке над ними? Невозможно определить это сколько-нибудь точно. Сейчас пока ясно одно: если природа захочет одарить красотой, то не поскупится и одарит всем, что есть лучшего в ее тайных неисчерпаемых кладовых…

Глядя на Глашу, Ивлев вспомнил вдруг «Неизвестную» Крамского, ее юный стан, собольи гордые брови, руку, спрятанную в меховую муфту, надменную головку в круглой шапочке, царственно возвышающуюся над громадой императорской столицы со всеми дворцами и правительственными зданиями.

Неизвестная красавица, очевидно, не великая княжна, не императрица, не миллионерша. А сколько победной силы в ее облике! Сколько притягательной неотразимости! И кажется она некоронованной королевой!