На дне блокады и войны - Михайлов Борис Борисович - Страница 113

113

В роту я вернулся в начале апреля. До ранения оставались считанные дни моей недавно начавшейся двадцать первой весны — дни тяжелейших кровопролитных, но победных боев Красной Армии.

«На каждого убитого немецкого солдата приходится пять наших» (из передачи телевидения в декабре 1990 г.).

Очевидно на такую тему весной сорок пятого года я не рассуждал.

Дивизия в наступлении. Боевые приказы лаконичны: не давать фашистам закрепиться! На плечах отступающего врага врываться в окопы! Уничтожать штыком и прикладом! Только вперед!

Но арьергарды немцев отходят медленно, оставляя коварные засады, минные поля, ловушки, куда сотнями попадают наши плохо обученные солдаты, подгоняемые сзади неумело-торопливыми приказами жадных до чинов генералов.

Немцы, планомерно оставляя хутор за хутором, уходят за «национальный редут» — границу рейха.

Мы последнее время почти не стреляем, а только меняем позиции, копаем окопы и хоронимся от появляющихся то там, то здесь немецких автоматчиков.

Раннее-раннее утро. Ночью прошел совсем летний дождь с грозой. Я иду один то ли по парку, то ли по дубовой роще. На разукрашенной солнечными зайчиками листве еще искрятся прозрачные капли. Беззаботный голосистый щебет не мешает утренней тишине царить в мире. Я смотрю наверх, на яркое небо. Оно все в ажурных переплетениях молодых листьев и веток. Покойно. Радостно. Все как в кино, не хватает только кареты со Штраусом:

«Сидели мы с тобой В лесу, Земля и небо Пьют росу, И птичий хор Наперебой Поет, поет Для нас с тобой…»

Слева вдоль рощи тянется полуразрушенная каменная стена- забор. Я смотрю на карту: как сказали в штабе батальона, надо пройти вдоль забора до конца рощи. Там окопалась пехота. Нам поддерживать ее атаку… Вдруг спотыкаюсь… Труп. Под огромным дубом, уткнувшись головой в землю, лежит мокрый уже задубевший солдат с зажатой в руке саперной лопаткой. Невольно пячусь от забора… У соседнего дерева еще труп… Вокруг, чуть ли не под каждым деревом лежали мертвецы, а слева неподвижно, и от этого страшно, смотрит на них молчаливая замшелая стена. Там сидели (или сидят!) немцы. Они пропустили мимо разведчиков, а когда в рощу вошли пехотинцы, методично в упор расстреляли их…

Я отполз от стены и окольным путем пришел к намеченному на карте месту. Там никого не было. Роща с птицами и листвой напряженно молчала. Я вернулся в штаб батальона, не встретив по дороге ни одной живой души. Комбат отправил донесение в полк, выставили взвод прикрытия, разведчики ушли на поиски пропавших стрелковых рот. Лишь к полудню удалось полностью выяснить обстановку: в немецкую засаду попались солдаты соседнего полка. Наши стрелковые роты, услышав стрельбу в роще, решили, что там ведут бой соседи, прошли стороной и, зайдя в тыл немцам, сами того не зная, заставили их убраться восвояси.

Мы входим в предгорья Австрийских Альп. Пологие склоны холмов сплошь покрыты ухоженными виноградниками. На южных склонах лопнули почки, а кое-где появились первые листочки. На вкус они сладковатые и нестерпимо пахнут оживающей землей…

Немцы закрепились на косогоре. Оттуда слышна вялая и ленивая стрельба. Наша пехота медленно продвигается вперед. Вдвоем с командиром отделения связи мы подходим к богатому хутору. Во дворе разведчики выкатили бочку с вином и пытаются выбить дно. «Отойди!» Молоденький шустрый лейтенант— мой ровесник вскидывает автомат. Короткая очередь и… из бочки струйками калибра 8,2 мм на землю льется терпкое темно-красное вино. Все смеются, радостно подставляя котелки, кружки. В доме на столе «жратва»: разбитые банки с вареньем, среди них огрызки солдатских сухарей, куски сала, пустые бутылки из под самогона… Я прохожу в спальню. Там в низких комодах лежит белье. Сбрасываю с себя «споднее» и одеваю все чистое. Что-то теплое бумазейное рву на портянки. Выхожу на двор. Разведчиков уже нет. Вокруг бочки винная лужа. Лишь нижняя пробоина еще еле сочиться. Можно наклонить бочку, но мне не надо. Это сделают тыловые службы. Привычно осматриваю местность. Выбираю дом, наиболее подходящий для наблюдений. Командира отделения посылаю к минометам «тянуть провод». В доме никого. Хозяева видно убегали впопыхах. На обеденном столе неубранная посуда. В чашках недопитый компот. На кухне аккуратно выстроились банки с консервированными сливами, яблоками. Стеклянные крышки с резиновыми прокладками плотно присосались к банкам. Их приходится отбивать и, чтобы не наглотаться стекол, полбанки варенья выбрасывать на пол. Пробую одну, другую банку. Затем лезу на чердак. Черепица кое-где осыпалась. Выбираю место, обращенное к немцам, аккуратно вынимаю две черепицы на уровне глаз, устраиваю вокруг себя баррикаду из разной рухляди. Одну на другую ставлю тяжелые корзины с настоящим, покрытым слоем красного перца, венгерским салом и колбасами. Потом снизу приношу хлеб, компоты… Жизнь прекрасна… Тепло… Тишина… Лишь где-то привычно глухими далекими раскатами бьет тяжелая артиллерия, да нет-нет и чекнет по крыше шальная пуля. Мне двадцать лет. Здоровье пышет изо всех клеточек. Золотое время! Я отстегиваю правый рукав гимнастерки. Задираю его до локтя. Вся рука обвешена часиками: мужские, маленькие, большие, ходячие, стоячие, золоченные, никелированные… Кто был в пехоте тех дней, тот знает, что часы среди нас были главной престижной ценностью, да у офицеров еще пистолеты. У меня «вальтер». Из него я на спор с десяти шагов попадаю в дамские ручные часы! Свой «вальтер» я не променяю ни на какой «парабеллум». Но главное — часы…

Связистов нет. Я, любуясь, завожу часики, кручу стрелки. Потом спускаюсь вниз. Там обосновались чьи-то солдаты. «Лейтенант, на!» — солдат протягивает мне кружку самогона. А я не хочу. «Так ти хто?» — «С минометной роты.» — «А, самоварщики! В ямі сидить и яму рое!» Солдаты дружно и беззлобно смеются. Я выхожу во двор и уже оттуда слышу, как бывалый солдат говорит собратьям: «Соложен еще, молоко на губах не обсохло…а ну, налей!»

Мне не надо затуманивать голову. Тело, само того не осознавая, радуется жизни, свету, солнцу!

Наконец, появляется сержант. За ним, сгорбившись тянет катушку телефонист. На всякий случай я спрашиваю: «Нет ли на косогоре наших?» — «Еще нет». Мы начинаем пристрелку целей. Это одиночные деревья, амбары, сараи, изредка брошенные хозяевами хутора.

Умирать в такое время мало кто хочет; и продвижение вперед еле заметно. Вечереет. Поле боя устало замирает. И только торжественно-тихие похоронные костры-свечки над подожженными сенными амбарами, да строчки трассирующих пуль напоминают о войне.

С утра атака. Одна… другая… убитые… раненые… Наконец, немецкий заслон сброшен. Мы уходим вперед.

Пехота тает на глазах. Множатся могильные холмики на равнинах Западной Венгрии, летит горе на крыльях белых похоронок в далекую Россию… Еще два-три боя, и от пехоты нашей дивизии опять останутся «рожки до ножки».

А теперь, дорогой читатель, давай посмотрим, как ко всему этому в те дни относились «прославленные советские военачальники». Почитаем, например, мемуары командира 20-го корпуса генерала Бирюкова.

«Чиковани (заместитель по полит, части корпуса — Б. М.) рассказал, что настроение в наших частях отличное, все рвутся в решительный бой… Беспокоятся, что дивизия так и останется на охране флага, пока другие будут штурмовать Вену» (Н. И. Бирюков. Трудная наука побеждать. М., Изд-во Минобороны СССР, 1968, с. 241).

Далее генерал размышляет:

«Передышка, конечно, нужна, однако, не знаю, как мои товарищи, но я подумал: «Как бы не прийти нам в Вену к шапочному разбору» (Там же, с. 241).

Обратите внимание, генерал не думает, сколько человеческих жизней будет стоить нам штурм уже обреченной Вены, сколько страданий он — генерал — принесет в деревни и города России, сколько семей пустит по миру, скольких детей оставит сиротами. Нет! Главное, поживиться чем-нибудь в Вене. Зачем знать генералу, что его «шапки» будут густо пропитаны солдатской кровью. Посмотрите на фотографии военных генералов, до пупов увешанных орденами и медалями и прочтите в тех же мемуарах: