На дне блокады и войны - Михайлов Борис Борисович - Страница 59

59

Мы подошли к командиру взвода младшему лейтенанту Николаю, представились. Николай встретил нас как-то безразлично, устало и хмуро. Оказалось, что верховодит в роте не он, а старшина — уже пожилой, но очень расторопный усатый хохол. Именно он поставил нас на довольствие и сказал, что старый командир роты убит на КП (командный пункт), а сейчас уже назначен новый — старший лейтенант Булганов, который вот-вот должен появиться.

Нас накормили. Мы залезли в кусты и из подсобного материала устроили себе там царские апартаменты. Фронтовая жизнь поначалу складывалась совсем неплохо, по крайней мере, для нас.

Всю ночь плацдарм полыхал. Там никак не могли угомониться ни наши, ни немцы. Огненные сполохи зловеще отсвечивали от пришедших невесть откуда облаков. Испуганно строчили автоматы, чавкали бродячие минометы, изредка ухали тяжелые снаряды, в черном небе то там, то здесь стрекотали «ночные разбойники» — то ли наши «кукурузники», то ли немецкие «рамы» или «костыли». Над избитой окровавленной землей одна за другой зависали осветительные ракеты, распуская вокруг неровный мертвенно-бледный свет.

С вечера в роте назначили ночное дежурство, ибо до Днестра было рукой подать. Наряд состоял из двух человек: офицера и солдата. Не знаю, какой наряд уснул первым, но к утру вся рота спала безмятежным сном праведников.

Нас с Венькой свежее росистое солнце разбудило довольно поздно, с трудом протиснув лучи в наше дырявое жилье. Кругом стояла блаженная тишина. Ничто не напоминало о вчерашнем дне.

Оказывается, ночью спали не все. Сбежавшие с того берега солдаты уже где-то раздобыли (читай: украли) миномет. Прицела, правда, на нем не было. Потом появились карабины. Судя по тому, как солдаты прятали их, все оружие было добыто не совсем честным путем у беззаботных тыловиков: им это оружие было ни к чему.

В полдень появился Булганов. Я был назначен командиром первого взвода, Венька — второго, а Николай— третьего. Таким образом, офицерский состав оказался полностью укомплектованным. О нас с Венькой читатель уже знает, а Николай — «минометчик без образования», иначе, бывший пехотинец, пристроившийся когда-то к минометной роте. Он был тихий беззлобный крестьянин, но… неспособный овладеть даже минимумом артиллерийской науки, необходимым в минометах. Николай сторонился нас, салажат, еще не нюхавших пороха, но исподтишка прислушивался и старался копировать уставные команды, отскакивавшие от наших зубов.

Началась фронтовая жизнь. Правда, еще не совсем фронтовая, так как мы находились во втором эшелоне на переформировке. Это означало, что и кормили нас по «второй норме», ни спирта, ни водки не давали, но немецкие снаряды иногда к нам залетали. Мы с Венькой и Николаем приступили к занятиям по боевой подготовке с нашими взводами. А тем временем Булганов со старшиной целыми днями пропадали в штабе батальона, в полку, доставая материальную часть и пополнение.

Пополнение сорок четвертого

Все те, кто в сорок первом году добровольно рвались на фронт, получили каждый свое: кто лег в братские могилы, кто гнил в немецких концлагерях, кто слонялся по госпиталям, либо, познав, почем фунт лиха, тянул фронтовую лямку в других, уже прифронтовых частях за спиной у пехоты. За весь фронтовой год вокруг себя в пехоте я не встречал ни одного московского ветерана дивизии. Может быть, да и наверное, в дивизии они были, но не в пехотных частях. Я глубоко убежден, что те, кто сейчас в газетах, на радио и телевидении говорит, будто «прошел от Сталинграда до Берлина», или, тем более, «от довоенной границы…», лгут. «От Сталинграда до Берлина» можно было проехать в хозяйственных обозах, в войсках ПВО, штабах, обслуге аэродромов, наконец, в танковых, артиллерийских частях и пр. и пр., но не пройти в наступавших пехотных ротах.

Кто же попадал в пехоту сорок четвертого года?

Первая категория — уже шедший на фронт 26-й год. С высоты наших восемнадцати-девятнадцати лет эти юнцы нам казались желторотыми птенцами. Среди них можно было встретить смышленых ребят — комсомольцев, хорошо говоривших по- русски и способных быстро овладеть премудростями артиллерийской стрельбы. Особенно важно было подобрать наводчиков. Ведь в конечном счете, от того, как правильно наводчик выполнит команду стреляющего офицера, зависит куда полетит мина: к немцам или к своим.

Вторая категория — тоже не очень многочисленная, состояла из солдат, возвращавшихся из госпиталей. Здесь нам доставалось то, что прошло через тыловые сита штабов, разведчиков, хозрот и бесконечных тыловых прифронтовых служб. К нам могли попасть только те, кто не сумел правдами и неправдами зацепиться там, в широкой прифронтовой полосе: в тылах фронтов, корпусов, армий и дивизий.

Правда, уже в то время я слышал такую фронтовую присказку (не знаю, было ли так на самом деле, но сколько бы ее ни рассказывали в пехоте, она всегда вызывала одобрительный смех).

Командир дивизии, выросший в пехоте, принимает пополнение:

— Писаря есть? Два шага вперед!

— Сапожники есть? Два шага вперед!

— Повара есть? Два шага вперед!

— Нале-во! В пехоту — шагом марш! Остальным остаться!

Основу нашего практически вновь формируемого батальона составляла третья категория — крестьяне и поселковые жители Одесской области, естественно, бывшие в оккупации, а потом тем или иным способом избежавшие полевых военкоматов, о которых я уже говорил раньше. Вероятно, полевые военкоматы довольно щедро раздавали «белые билеты» старикам (старше сорока лет), полубольным, калекам и прочим. Сейчас же подбирали все, что можно.

Одесская область, как мне кажется, в войну не очень страдала. В 1941 году немцы прошли ее «с ходу», практически не встречая сопротивления. Партизаны обходили область стороной. Сама Одесса как в прошлом была, так и оставалась в войну инородным интернациональным телом. Там жили одесситы — своеобразное племя, говорившее на своем языке и жившее по своим законам, по-своему реагирующее на войну, на немцев. Наши крестьяне в большинстве только понаслышке знали о лютых зверствах немцев. Вид крови, страданий, увечий приводил их в беспомощное замешательство.

В мой взвод попало несколько молодых сметливых пареньков. На должность помкомвзвода из госпиталя пришел толстый и коренастый бывший бухгалтер, бравый на вид старший сержант Воробьев. Прислали нам и троих русских «проверенных» бывших кадровых солдат-артиллеристов, войну прокантовавшихся у подолов солдатских вдовушек. Вообще-то таких в минометчики не брали — их прямой путь в стрелковые роты, но нам позарез нужны были наводчики. Все остальные номера минометных расчетов были те самые хитроватые, себе на уме хохлы Одесской области. Большинство из них годилось мне если не в деды, так в отцы (рождения прошлого века). Запрячь лошадь, починить телегу, залатать ботинки, в общем, «хозяинувати» — это они могли. Но стрелять из карабина, встать у миномета и вести огонь — нет.

Я с любопытством смотрю на них, а будущие минометчики из кустов с опаской поглядывают на минометные вьюки, осторожно по команде старшины переставляют ящики с минами…

О взаимоотношениях с солдатами, к сожалению, сейчас я ничего сказать не могу. Как они ко мне относились? Как я к ним? Помню только, как старички в нахлобученных шинелях рассаживались кучками и о чем-то долго говорили на своем, еще непонятном мне языке. А потом пели тягучие и ласковые украинские песни. Да и что могло быть общего между городским русским мальчишкой-комсомольцем-командиром и украинскими старичками- крестьянами, три года бывшими в оккупации, а до того прошедшими суровые испытания продразверстки, коллективизации и пр.

Потянулись безликие, размытые в памяти дни учебы во втором эшелоне.

Утром после завтрака команда: «Выходи строиться на занятия!» Я вывожу взвод на край посадки. Солдаты устанавливают миномет в вырытый ранее окоп и начинается набившая оскомину «учебная стрельба»:

— По основному, выставить вехи!