На дне блокады и войны - Михайлов Борис Борисович - Страница 66

Я тоже ходил в наряд, и каждый раз это чувство двойной опасности, исходившей от немцев и от молчаливо сидящих вплотную незнакомых чужих людей, не покидало меня.

Но я опять забегаю вперед.

Новости Булганова сводились к тому, что на нашем участке надо было «взять языка». За языком пойдут полковые разведчики, а наш батальон будет «участвовать в поиске». Это мое первое боевое задание.

Операция назначена в ночь на послезавтра. В нашем распоряжении два дня и одна ночь. В первую ночь саперы должны незаметно снять мины перед окопами, а на следующий день вечером сделать для разведчиков проходы в колючей проволоке.

Мы, минометчики, в первый день пополняем боевой запас, а во второй готовим минометный заградогонь, чтобы отсечь во время ночной операции часть немецких окопов и, если будет команда, прикрывать отход разведчиков.

Как всегда, планы нарушились в самом начале. Уже в первый вечер Булганова свалила малярия. Он долго не хотел уходить и стучал зубами под кучей набросанных на него шинелей. Пришел парторг батальона и отправил его в тыл.

Ночь прошла тревожно. Немцы, вероятно, что-то почувствовали и беспрестанно светили ракетами, открывая огонь. Среди саперов потерь не было.

Утром вместо Булганова в пехоту ушел я, чтобы пристрелять цели по указаниям разведчиков и согласовать с ними команды огня. На позиции остался Венька. Николая ночью тоже трясло. Он лежал весь мокрый и ничего не ел.

Передовая линия окопов. Все то же, что и у нас, минометчиков, но другой, какой-то гнетущий дух. Окопы, траншеи кажутся грязнее, запущеннее, землянки— меньше. Вдоль передовой линии с интервалом три-пять метров — боевые ячейки. В них молча и неподвижно дежурят солдаты с трехлинейками образца 1898 года. Иногда мелькнет тщательно замаскированный пулемет «максим», из такого еще стреляла чапаевская Анка-пулеметчица. Я иду за связным командира стрелковой роты, сзади мой связной с телефоном и куском кабеля. Заходим в землянку. Там телефон комроты, укутанный тряпками, чтобы не слышали «фрицы». До немцев не более 100 метров, а может быть, и ближе, ибо кто знает, где они копают свои ходы. Мне надо стрелять осторожно, чтобы не попасть по своим. В боевое охранение нести телефон нельзя — услышат фрицы. Команду подавать через связного, шепотом…

С ученическим старанием я, как мог, подсчитал данные по угломеру и прицелу. Все готово. Связной, согнувшись, побежал к телефону:

— Одна мина — огонь!

Я чуть высунулся над бруствером. Буквально в двух шагах от меня справа и сзади накопана свежая земля. Говорят, ночью оттуда пахло немецким эрзац-табаком. Именно в этом окопе наши и хотят брать языка. Прямо передо мной пригорок. По краю его немецкие окопы. До них рукой подать. Это моя цель… Сзади чавкнул миномет… Жду… Где-то за пригорком еле слышно бухнуло. Мина? Моя? Надо бы для проверки стрельнуть еще раз. Может быть было что- то другое, а моя мина просто не разорвалась? Но я все равно беру ближе: «Выстрел!» Мне кажется, что я слышу, по крайней мере, чувствую, что мина летит надо мной. Вижу! Справа из-за бугорка появилось небольшое облачко желтовато-серой пыли. Она! Я довожу угломер, даю еще чуть ближе: «Огонь!» Связной убежал к телефону. Я в окопе один. Солдаты боевого охранения на всякий случай ушли (ведь пристрелка идет на границе эллипса рассеивания и своя мина может угодить в свой же окоп). В тот раз так оно и произошло. Кажется, я до сих пор помню этот резкий, яркий среди летнего дня разрыв. Перед глазами пыль, комья земли… Я падаю, и уже на дне окопа слышу животный скрипучий рык немецкого шестиствольного миномета — «хрипача» — низкий и противноутробный: зы-ы-ы-р, зы-ы-ы-р! Над тем местом, где стоят наши минометы, поднялась туча пыли и дыма. Что там? Я стряхиваю землю с гимнастерки, с волос… на руке кровь… немножко саднит правый глаз (наверное, от пыли), а под ним на скуле что-то царапает палец: маленький осколок моей мины ушел под кожу. Больно.

Связного нет. И я ползу к своим. В конце хода мне попадается командир стрелкового взвода:

— Ты откуда?

— Как откуда?!

Оказывается, пехотный связной видел, «как Михайлова своей же миной разорвало на куски». Я иду в землянку к командиру роты. Сейчас не до разбора стрельбы. Приходит санитар и обрабатывает йодом мою физиономию. Она вспухла и явно не для званого обеда. Вместе со скулой санитар завязывает и правый глаз, от чего я становлюсь похожим на доморощенного Биллли Бонса. Окружившие меня солдаты рассказывают разные страсти-мордасти— во что немцы превратили позиции нашей минометной роты (солдаты все знают). Я хочу скорее туда, домой, и мы с телефонистом уходим.

Нашу позицию не узнать — все разворочено. У солдат еще не прошел шок от прицельного залпа «хрипача». Одна его мина угодила прямо в минометный окоп, но там никого не было. Неповрежденной осталась только плита от миномета. В землянке лежит и стонет толстый Воробьев. Через равные промежутки он закатывает глаза и охает. Около ключицы небольшая красная дырочка, которая даже не кровоточит. Воробьева готовят к эвакуации в тыл на носилках, и он между причитаниями дает указания, что положить в вещмешок.

— Будут награждать, не забудьте меня, я кровь пролил, — бросает он чуть в сторону. Еще двое раненых ушли в тыл сами. Убитых нет.

Меня больше всего беспокоит будущая ночь. Три мины, выпущенные мною для пристрелки, не дают права открывать прицельный огонь, особенно когда разведчики будут ползти по чистому полю. К тому же, Воробьев уже на носилках сказал, что на последнюю мину заряжающий, кажется, забыл нацепить кольцо (дополнительный заряд), поэтому она и не долетела.

Я пошел к комбату.

— Ничего не откладывается, ночью разведчики пойдут за языком. Думай сам!

И я пошел в пехоту «думать»… Там по стрелковым ячейкам впереди меня уже бежала новость: «Пришли разведчики». Пехотинцы-стрелки с завистливым уважением открыто смотрят им вслед. А те тесной группой, одетые в чистое обмундирование, сапоги, с индивидуальными плащ-палатками, ни на кого не глядя, ходят по передовым траншеям. Ночью им ползти туда, где их ждут фрицы, ждет вся немецкая армия, ждет не дождется, чтобы убить, уничтожить, взять в плен. Задача разведчиков — взять «языка».

И они пойдут за ним. Пехота же будет прикрывать, охранять, если надо — стрелять, сидя в ячейках и подставляя себя под огонь немецких минометов и артиллерии…

Ничего не придумав, я пошел спать…

Раннее-раннее утро. Заря еще только угадывается. Я, перевязанный, с одним глазом, уже сижу в окопе у пехоты. Жду фиолетовую ракету — «отход разведчиков», чтобы всеми минометами ударить по немцам, дать разведчикам уйти к своим…

Долго тянутся томительные минуты. То там, то здесь прошьет утренний туман пулеметная очередь. Гулко прозвучит ей в ответ винтовочный выстрел, взлетит в стороне ракета… Не то…

Вдруг там, где должны были идти разведчики, рванула мина. И сразу, как по команде, захлебываясь и перебивая друг друга, с обеих сторон затрещали автоматы, пулеметы, кто-то громко закричал… Ко мне подскочили трое солдат:

— Давай, стреляй! Немцы идут!

А мне куда стрелять? Строго-настрого сказано открывать огонь только по фиолетовой ракете и только на отсечение, иначе побьешь своих. Я жду… Мимо пробежали двое солдат. В другую сторону проскочил командир роты, бросив на ходу:

— Чего стоишь? Немцы!

Рядом командирская землянка. Там телефонист. Телефон молчит. Вокруг никого. У меня карабин. В нем пять патронов. У телефониста вообще нет оружия. Я дослал патрон в патронник и чего- то жду… Ведь нельзя же кинуть телефониста, все бросить и убежать к себе в роту? А оставаться одному, когда кругом стреляют немцы!.. Торопливый шорох! Я вскидываю карабин… Согнувшись, по траншее бежит командир взвода. Останавливается около меня и грязно, по черному, во весь голос материт убежавших солдат. Остановился. Нас уже трое. Потом появляются еще двое заросших стариков. Пять человек— это сила. Командир пехотного взвода совсем мальчишка, но уже с медалью «За отвагу». Он расставляет нас по ячейкам. Сам остается на левом, наиболее опасном, фланге. Меня посылает на правый. В центре— телефонист с гранатой. Около него солдаты. Нас уже так просто не возьмешь! Потом стрельба стихает. Командир роты с пистолетом в руках приводит несколько солдат, другие приходят сами и занимают свои ячейки. Немцы и не думали наступать.