На дне блокады и войны - Михайлов Борис Борисович - Страница 76

76

Все ясно. Командиры пехотных и пулеметной рот уходят с комбатом. Я остаюсь здесь и посылаю связного «тянуть провод» (связь). Никого. Жарко. Скидываю пилотку и, почесываясь, на глазок прикидываю прицел, угломер, заряд…

Из-за бугра с катушкой по-утиному переваливается хозяйственный телефонист Иващенко. Он будет убит еще не скоро — в Крагуеваце, то есть через месяц и десять дней. А пока Иващенко подключает клеммы, проверяет связь… Наконец, я слышу бодрый Юркин голос и передаю команду: «Первому, одна мина, огонь!» Слышу, как неподалеку чавкает миномет, и жду…

Разрыв раньше меня увидела, а точнее почувствовала корова, которая вдруг, ни с того, ни с сего, высоко задрав хвост, галопом рванула в сторону. Было смешно мне, а не корове, в которую, вероятно, попали осколки.

Перелет и чуть влево. Биноклем замеряю угол отклонения, беру трубку, но там никто не отзывается. Связи нет… И тут из-за того же бугра вылетает на взмыленной кобыле адъютант командира полка:

— Кто подавал команду открывать огонь?! Немедленно прекратить!

В Болгарии революция!

Этот злополучный выстрел по Болгарии (возможно, единственная советская мина, попавшая на ее территорию) мне аукнется задержкой в присвоении очередного звания и продвижении по службе. Но этого я еще не знаю и бегу на позиции роты. Там новый переполох: «Все на телеги! Пойдем не в Турцию и не в Грецию, а на помощь югославским партизанам!»

Югославия где-то на Средиземном море, где Италия и Франция.

Это здорово!

Наши молдаване, уже полностью освоившиеся с обстановкой, орудовали всю ночь, естественно, при активном участии всего интернационала. К утру в расположении роты стояла пароконная бричка (каруца) и около нее, понуря головы, жевали сено маленький серый в яблоках пузатый мерин и костлявая буланая кобыла с белой гривой и явными следами былой красоты. Солдаты копошились около них, подгоняя сбрую. Чуть позже подъехал молдаванский цыган — тоже из нашей роты — на одноконной телеге.

Днем на общем построении начштаба полка зачитал приказ «О вступлении в дружественную Болгарию» и запоздалое распоряжение, запрещающее «экспроприировать» лошадей, амуницию и телеги у местного румынского населения. Награбленное предписывалось вернуть под угрозой военного трибунала.

В ночь, кажется, на девятое или десятое сентября мы выступили походным маршем.

Дорога причудливо петляла по холмам и непривычно для войны вся искрилась автомобильными фарами: светомаскировку отменили. На пути в сырых низинах встречались темные, будто вымершие деревни без указателей «Romania mare».

Когда же начнется эта самая фашистская Болгария?

Поздним утром (было уже жарко) нас, измученных ночным переходом по холмистой местности, остановили на околице большого села в ожидании штабных подразделений.

Хотелось пить. Я подошел к плетню ближайшего дома и крикнул на чисто-иностранном языке:

— Эй, домнул!

На крыльцо выскочила босоногая черноглазая девчонка лет четырех-пяти, побежала ко мне, открыла калитку. Мне было не до нее. Я просто хотел пить:

— Апо!

В ответ она растерянно, но с огромным желанием завести со мной знакомство быстро-быстро заговорила. Я лишь понял, что девчонка «не разумит». Кругом из цивильных никого. Когда ты, воин-освободитель, разговариваешь с иностранцем на «чисто-иностранном языке» и он тебя «не разумит» — значит, не хочет понимать. В таком случае необходимо для ускорения взаимопонимания прибавить к иностранным словам несколько интернационально-русских выражений, и все встанет на свои места. Но передо мной был ребенок… Я попал в глупейшее положение цепного пса, в будку которого лезет годовалый карапуз: не облаешь и не укусишь. Но пить хотелось, и надо было действовать. Я присел на корточки:

— Понимаешь, я хочу пить, воды.

— Ах, воды, воды!

Она открыто и громко засмеялась мне в лицо и стремглав бросилась домой. Не успела еще девчонка скрыться в доме, как оттуда повалили все домочадцы. Ко мне с радостными криками шло и бежало человек десять. Моя «девойка», вероятно, семейная любимица, держалась за ушко ведра с водой и несла черпак. Никому не разрешая, она сама подала его мне, полный холодной и вкусной уже чисто болгарской воды…

— Выходи строиться!

Я повернул голову назад. На дороге на огромной рыжей немецкой кобыле сидел командир полка. Руки у него были заняты (непонятно, кто-то держал повод или кобыла шла сама собой). Одной рукой он держал огромный арбуз а под другой была столь же огромная буханка (или каравай, я уже не знаю, как его или ее назвать, ибо такого никогда не видел) белого хлеба (булки) весом килограммов пять! За командиром развевалось яркое красное знамя и играл полковой оркестр…

— Запевай!!

Утро красит нежным цветом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся Советская страна. Холодок бежит за ворот, Шум на улицах сильней, С добрым утром, милый город, Сердце Родины моей! Кипучая, могучая, Никем непобедимая, Страна моя Москва моя, Ты самая любимая!..

Солдаты стараются идти в ногу. Вся деревня высыпала на главную улицу. Нарядные национальные одежды, цветы, смех, радость! Откуда-то взялись красные флажки…

Пусть читатель представит наш путь, наш вид: потрепанные ботинки с веревками вместо шнурков, грязные обмотки, давно не стиранные галифе и гимнастерки б/у, х/б в разводах соли, часто в заплатках, выгоревшие на солнце пилотки, напоминающие… (не буду выражаться), но… Молодость! Музыка! Победа! И такая неожиданно-теплая добрая встреча!

Не скрывая радостного любопытства, крестьяне смотрят на нас. Задние напирают и сдавливают колонну. Нам уже не пройти. Солдаты сбиваются с такта, охапки цветов мешают движению… Наконец, толпа не выдерживает, перегораживает путь, болгары оказываются в наших только что стройных рядах, и… все кругом перемешивается… объятия, смех, слезы старух, крики, солдат тащат из строя, качают, а те, отвыкшие от мирной человеческой доброты, теряются и, в конце концов, оказываются в плотном окружении радующихся счастливых людей…

Такого не ожидали ни мы, ни, главное, наше начальство.

— Сдать оружие на повозки! Организовать охрану повозок!

Куда там! Запоздалые команды рассерженных командиров тонут в безалаберной сумятице. Да и что значит «сдать оружие»? Ведь оружие — это то, что делает мужчину солдатом!

Я смотрю, как болгарские мальчишки сначала с завистью глазеют а потом, осмелев, лезут на пушки, гладят автоматы, винтовки, как болгарские солдатки не спускают глаз с наших чубатых офицеров, как старушки обнимают молодых солдат… Каждому свое…

На главную улицу старик-болгарин вывез телегу арбузов: «На! На!» Солдаты, не обращая внимания на радушие хозяина, расхватывают арбузы и тащат их на свои подводы. Белый хлеб (булка), забытый мной с довоенного времени, да и тогда, перед войной, бывший в нашей семье лакомством, болгары раздают солдатам караваями — ешь от пуза!

Не знаю как (вероятно, кое-как), но в конце-концов полк добрался до главной площади села. Она вся украшена знаменами и наспех написанными транспарантами: «Да живее великиятъ братски руски народ!», «Да живее вождть на Червената армия маршалъ Сталинъ!», «Смъртъ на фашизма!»

На площади мы застряли основательно и надолго, ибо там на столах громоздились корзины разной снеди и жбаны с вином и ракией…

К столам подтягивались полковые тылы и торопливо включались в стихийное неуправляемое празднество… Бахус постепенно переселялся на боковые улицы. Полк загулял. Это совсем не входило в планы высокого начальства: оно ждало свои войска под Русе.