Моя сумма рерум - Мартин Ида - Страница 69

— Обещал тебя полечить.

— Да нет, спасибо, уже нормально. Я дома таблетку выпил.

— Ну и правильно, — он убрал бутылочку обратно. — Знаешь, почему я не пью? Не только потому, что мать нервничает. Просто как отца своего увидел, до смерти перепугался. Мне десять было, когда мать его за пьянки выгнала. А в прошлом году я на мотоцикл сел и сам к нему доехал. В Подмосковье живет. Ничего хорошего. Бухой в хлам. Выглядит лет на восемьдесят. Услышал, кто я, и орать начал, что я ему не сын, знать он меня не знает, и мать крыть по-всякому. Ехал туда, думал, увижу, почувствую что-нибудь, но, знаешь, вообще ничего. Просто противный, выживший из ума алкаш. Когда такое видишь, жуть, какой страх разбирает, во что можно превратиться.

— Слушай, Тиф, ты меня, правда, извини за вчерашнее. Реально фигню сморозил. Не то, чтобы я совсем так не думаю, но я должен был высказать это не ей, а тебе.

Он долго-долго смотрел на меня.

— Это хорошо, что ты так думаешь. Я ведь на самом деле не знаю, что с тобой делать. То ли ты крыса, то ли дебил. Но если бы не ты, она бы такого никогда не сказала.

— Чего не сказала?

— Ну, про те учебники и про Апокалипсис. Даже я забыл, а она помнит. Наверное, я реально где-то перегнул.

— Перегнул, — согласился я.

Он глубоко вдохнул воздух, зажмурился и постоял немного. Наконец отвис:

— Знаешь, если хочешь, можешь с ней встречаться. Только веди себя нормально. Пожалуйста.

Меньше всего я ожидал разрешения, а это его «пожалуйста» сразило окончательно.

— Ты ещё должен сказать, что если вдруг что, то оторвешь мне голову, — пробормотал я всё ещё не веря в правдоподобность ситуации.

— Думаю, это объяснять не нужно.

— Не нужно, — заверил я. — Но почему ты вдруг так решил?

— Потому что ты нормальный, и ты ей нравишься, а нам не по десять лет, и рано или поздно это должно закончиться. Кто-то должен забрать её у меня.

Он подошел к вышке, подпрыгнул, уцепился за перекладину и стал подтягиваться. Я плохо понимал, о чем он говорит, вроде бы и ясно, и в то же время совершенно не понятно, что его так терзает.

Спрыгнул на землю и сунул замерзшие руки под мышки.

— Так я буду знать, что не имею права соваться туда, куда не имею права. А ты станешь защищать её. И всё как-нибудь выправится. Только не лезь к ней сразу. Понял?

Я купил Зое цветы: большущий букет рыже-красно-желтых астр. Увидел у бабки возле метро и не удержался. Это было глупо, но я внезапно так переполнился горячим энтузиазмом, что без оглядки бросился в неудержимый поток чувств. Точно в солнечный поезд вскочил, и он помчал меня вперед к неизведанному и прекрасному. Сияющему и никогда не наступающему будущему. И я летел в нем так стремительно, что голова кружилась, а сердце замирало. Внезапно захотелось всего и сейчас. Немедленно и как можно скорее. Как я вообще мог так долго ждать? Жить без этого? Как выдержал?

Зоя, естественно, не поняла причину моего столь упоительного настроения, но развеселилась и сразу догадалась, что я «перешел в наступление», но откликаться не торопилась. Впрочем, и не посылала тоже. Для неё со вчерашнего нашего разговора прошла всего ночь и половина дня, а у меня, пока молчали с Трифоновым на ЛЭП, вся жизнь успела перед глазами пролететь. И в этой пролетающей жизни, как оказалось, Зоя занимала так много места, что невозможно было представить, будто её в ней раньше никогда не было.

Теперь я уже не был так уверен, что хорошо понимаю, что такое любовь. Ведь кипящее чувство, которое меня переполняло целиком, было намного ярче, мощнее и горячее, нежели то, что я прежде понимал под влюбленностью: нежной магнетической симпатией, кружащей голову, но не отрывающей от земли. Тогда как при слове «любовь» я представлял себе нечто умиротворенное. Безбрежное, нерушимое и вечное. Но это взрывающее меня чувство, словно тот самый поезд. Головокружительное и сияющее.

Наверное, я был похож на психически больного, когда всю дорогу, пока шли на Зойкину репетицию, скакал кругами вокруг и нес какую-то несусветную чушь про то, как разбил зеркало в учительской в старой школе, как занимался лепкой из соленого теста и про всякое разное другое, лишь бы что-то болтать. Сам понимал, что несу чушь, но ничего с этим не мог поделать. Зоя же смотрела недоверчиво и с подозрением, но смеяться не переставала, и я был страшно рад, что она такая веселая и её так легко развеселить. Лёха говорил, что если хочешь чего-то от женщины, её нужно рассмешить, потому что когда женщина смеется, то ничего не соображает.

А смеялась Зоя громко, иногда взахлеб, то запрокидывая голову и встряхивая своей огненной гривой, то тихо всхлипывая и пряча лицо в ладонях. И я очень рассчитывал на то, что пока нам так весело, ей вообще не захочется чего-либо соображать. Во всяком случае, мне не хотелось.

На концерте она собиралась петь песню «Останусь». Песня была грустная и драматическая, но в том настроении, в котором мы завалились на репетицию, ничего путного не получилось, хотя мне очень понравился Зоин голос, и я тут же добавил эту песню в свой плейлист.

После школы пошли в Мак, и для смеха я купил ей Хеппи-мил с рыжеволосым троллем. Даже не ожидал, что она так обрадуется, и будет играть с ним, как маленькая. Но потом неожиданно что-то произошло. В ней будто аккумулятор разрядился. Она резко посерьёзнела, стала задумчивой и отвлеченной. Я испугался, что обидел как-то или ляпнул глупость, но Зоя заверила, что дело совсем не во мне, и я, проводив её домой, попытался напоследок поцеловать её, но она сделала вид, будто не заметила. Подставила щёку, попрощалась и ушла.

На следующий день шел проливной дождь, и выдвигаться куда-то было дико, но Зоина мама снова вернулась на дачу, и я совершенно по-наглому напросился к ним в гости. Смотрели «Фарго» до самого вечера вместе с Нинкой, которая была на удивление добрая, расслабленная и не выпендривалась. Зоя кормила нас сырными тостами и сосисками в тесте, и мы все опять очень много смеялись. Я и не помнил, когда в последний раз чувствовал такую беззаботную радость, как в те дни каникул.

О происшествии на ЛЭП не вспоминали. Ведь все мы там выступили не лучшим образом. Пожалуй, кроме Лёхи, но и ему было совершенно не до того.

Лёхина личная жизнь кипела и бурлила ещё с большей силой, нежели моя.

Суицидные угрозы Данилиной насчет метро, естественно, оказались очередной постановочной разводкой. Специально, чтобы показать Шурочкиной, что она не одна такая умная, и Лёха любит не её, а Данилину. В чем ему пришлось твердо заверить Данилину, дабы та не стала «кидаться» под поезд. Но она тайком записала все его признания и отправила Шурочкиной. После чего психанула уже она, устроив Лёхе новый скандал и пригрозив, что он её ещё не знает, и теперь ему это с рук не сойдет. Одним словом, Криворотову было, чем занять себя на каникулах.

Но ни Тифон, ни Яров не только не выложили видео, но и вообще не появлялись с тех пор в сети.

Трифонов не звонил ни мне, ни Зое, ни даже Лёхе. Я думал, что должно быть ему сейчас не очень весело, раз все его друзья разбрелись по своим делам, но не мог же я его звать на свидание с Зоей.

Более того, я был против их встречи. Чем дальше, тем Зоя становилась мне всё нужнее. Я постоянно ощущал нехватку проведенного с ней времени, и мог бы, наверное, ходить за ней круглосуточно, лишь для того, чтобы просто находиться рядом. Поэтому я очень боялся, что в один прекрасный момент вдруг опять появится Трифонов и испортит всё своей деспотичной дружбой.

А в пятницу, возвращаясь домой, я встретил Ярова. Синяки у него слегка побледнели, но весь вид был не особо вдохновляющий. Я спросил, что случилось, и он позвал меня поесть в Тануки. Денег у меня почти не осталось, но я пошел, сообразив, что ему нужно с кем-то поговорить. И оказался прав.

Яров рассказал, что его маму на днях положили в больницу, у неё онкология, и будут срочно оперировать. Отец же в командировке и приехать пока не может. И что из-за этого и произошедшего в лесу на душе у него очень паршиво. А затем признался, что сильно скучает по Нинке.