Моя сумма рерум - Мартин Ида - Страница 73

Сёстры потащили меня в ванную и стали промывать рану ледяной водой, затем засыпали пеплом, прямо из пепельницы, потому что никаких других антисептиков не было, замотали какими-то тряпками. Поверх руки надели пакет и отвели на кровать. Точно в бушующие воды опустили. И меня стремительно понесло на крутых волнах в неведомые пространства бескрайнего океана. Океана космического мироздания, океана всех параллельных реальностей и вселенной всех вселенных, далеко-далеко за пределы моей маленькой и никчемной суммы рерум.

Кто-то лёг рядом, и я почувствовал дыхание на своём лице. Кто-то сел, облокотившись спиной о кровать. Глаза открывать не хотелось.

— Боль — это хорошо. Наслаждайся. Когда у человека что-то болит, когда он мучается и страдает, он очищается.

— Что, кинули? Рыжая та?

Их голоса сливались.

— Не ваше дело.

— Она из таких, которым нужны жертвы.

— Какие ещё жертвы?

— Слёзы, боль, страдания, разорванные сердца, натянутые нервы, самосожжение, одержимость, фантазии до сноса крыши. Да что угодно. Такие всегда что-то забирают взамен.

— Откуда вам знать?

— В ней слишком много жизни и надежды. Она выглядит такой лёгкой и естественной. Обыкновенная, но вместе с тем совершенно особенная. В ней есть близость и понимание. Она не просто слушает, она — слышит. Не просто смотрит, она — видит. Не отгораживается и не пытается быть искусственной. И ты чувствуешь что-то своё, родное. Да?

— Допустим.

— От этого тебе начинает казаться, что она твоя. Что она часть тебя и иначе быть не может.

И тут я понял. Вот эта мысль! Та самая болезненная и безвыходно мечущаяся мысль. Она не моя. Думал, что моя. Надеялся. Но шансов нет. Никаких.

— Жил был один человек, вот такой же — лёгкий и родной. И всем направо и налево он раздавал эту лёгкость вместе с теплом, светом, уверенностью в завтрашнем дне, в том, что весь мир ждет и хочет тебя. Он ничего не обещал и не говорил о любви, просто все, кто оказывался рядом, были счастливы и купались в этой надежде. Но проблема заключалась в том, что он не хотел ни за что отвечать. Вот за эту надежду не хотел отвечать. Ведь ясно же, что нет никакого света и никакой счастливой жизни тоже нет. Она только возле таких людей, которые умеют создавать иллюзии. Пока ты рядом с ними, ты согрет, а стоит отойти в сторону, и наступает тьма. Но эти люди не понимают, что делают с тобой. Это как взять домой щенка, накормить, обогреть, а потом просто уехать и забыть о нем. Ведь даже если ты не ничего не обещаешь, ты должен отвечать за то, что ты такой, такой… Как эта твоя рыжая.

— Короче, плохо парень закончил. Убили его. И в лесу на дереве повесили.

— Почему?

— Потому что ложные надежды — это самое большое зло на свете. Люди этого не прощают и мстят, когда узнают, что никакого рая не существует.

— Это брат наш был. Слава. Он любил людей, а мы не любим и тебе не советуем. Любовь — это хищник. Она требует страданий и жертв.

— Единственный путь избавиться от страданий — это вернуть себе ту часть души, которую ты отдал. Можно уничтожить источник этих страданий, а можно забрать обратно то, что принадлежит тебе.

— Заставить её полюбить тебя. Пробудить ответную иллюзию счастья.

— Что ей нужно больше всего? Что могло бы изменить её жизнь настолько, что она поверит, будто только рядом с тобой её ждет тепло, свет и не проходящая надежда?

Я вдруг вспомнил про Дядю Гену, Зоины страхи, слёзы, её мечты о квартире. О звёздах на потолке. Как мы стояли у окна, и я не хотел отпускать её от себя.

— Наверное, деньги. Они могли бы сделать её счастливой.

— Так подари ей это счастье и, поверь, она сама будет готова приносить тебе жертвы.

— Легко сказать. У меня ничего нет. Совсем ничего.

— Так получи.

— Всего-то на всего — пойти и забрать эти деньги. Ничего не делать. Просто сходить, взять и привезти.

— Мы дадим тебе двести… триста тысяч. Только представь, какие это деньги!

— Подумай, как она будет тебе благодарна.

Я приоткрыл глаза и увидел перед собой переливающееся разноцветными пятнами лицо одной из сестер. Большие внимательные глаза, приоткрытый рот.

— Хорошо. Куда ехать и когда?

А потом налетел железный ветер, снова поднялась волна и накрыла меня целиком. Чудесный разноцветный свет исчез. Погас, точно бессмысленная, маленькая жизнь. И наступила кромешная первозданная тьма.

Меня разбудил грубый толчок и доносящийся откуда-то издалека голос.

В первый момент подумал, что проспал школу, хотел сказать, что заболел, и сегодня не пойду. Но едва разлепил глаза, как вдруг явственно и с ужасом всё вспомнил. Предо мной в отдаленном сиянии восковых переливов стояли две суровые фигуры в черных капюшонах. Два Ангела возмездия, два всадника Апокалипсиса, двое мстителей вселенной Марвел — Трифонов и Криворотов.

— Знаешь сколько времени? — спросил Тифон. — Тебя твои везде ищут. Давай вставай.

Лёха ухватил меня за плечо и усадил. И первое, что я почувствовал — это как ноет и пульсирует разодранная рука.

— Это что? — Трифонов кивнул на повязку.

— Чтоб кровью не залил, — пояснил кто-то из девчонок.

— А чё было-то? — удивился Лёха. — Буянил? Или это у вас игры такие эротические?

— Мы очень испугались, он какой-то неадекватный пришел.

— Короче, — Трифонов не сильно, но зло пнул меня по ногам. — Быстро встал и на выход.

Я протянул ему здоровую руку, чтобы помог подняться, но он проигнорил. Помог Лёха. Ухватил за локоть и дернул на себя. В голове ещё всё плыло и дико хотелось пить.

— Сколько времени?

— Четыре почти, — ответил Криворотов.

Когда я уходил из школы, было два часа дня.

Спускался я, наверное, полчаса. Еле-еле, ничего не соображая ещё и плохо ориентируясь в пространстве. Трифонов ругался где-то внизу, а Лёха пытался отвлекать его шутками. Я всё хотел спросить, почему они такие злые, но из-за сухости язык точно приклеился к нёбу. А когда вылезал через сетку, зацепился курткой за проволоку и вырвал клок ткани, попытался отцепиться, поскользнулся и упал в грязь.

На улице не было ни души, возле дороги стоял мотик. Меня усадили за Трифоновым, сзади, поднажав, разместился Лёха. И я безвольно обмяк между ними. Было ужасно стыдно за всё, что я делал накануне, но они этого не видели и не могли знать.

Высадили меня возле подъезда, и Лёха, заметив, что испачкался от меня в грязи, брезгливо скривился.

И тут я не выдержал:

— Да что, блин, такое? Ну да, накосячил. Но с кем не бывает?

— Ты бы мог хоть тогда в лесу сказать, — с упреком сказал Лёха. — Когда все на измене были. Когда скорую вызывали. Может, нас бы и не приняли.

И тут до меня дошло. Дятел. Они узнали про Дятла.

— Знаешь же, как для меня важно не светиться и не попадать в неприятности, — больнее всего было видеть в глазах Трифонова разочарование. — Сколько всего я терплю, лишь бы обойтись без проблем. Как ты мог позволить нам уйти за скорой?

— Сто раз сказал! — запротестовал я. — Вы меня не слушали.

— Значит, плохо говорил. Нет, правда, ты что, реально стыдишься своего брата? — он спросил это с издевкой, с таким неприятным выражением лица, что я сразу вспомнил, что это его любит Зоя, и это он забрал её у меня.

— Не твоё дело! Достал уже во всё лезть.

— Думал, ты извинишься, — он немного удивленно пожал плечами. — Ну, как хочешь. Я никому не навязываюсь.

Больше они не сказали ни слова, сели на мотик и уехали. А я ещё какое-то время стоял и слушал, как растворяется протяжный рев мотоцикла в сонной тишине ночного города.

Бабушка была бледная, растрепанная, насквозь пропитанная валокордином, Аллочка красная и заплаканная, папа тоже красный и злой. Один только Дятел обрадовался:

— Никита! Наконец-то! — воскликнул он, разгоняя гнетущую атмосферу всеобщего порицания. — Мы так все волновались!

А потом вдруг бросился и обнял. Я тоже обнял его. На ощупь он оказался ещё более худой, чем я думал.