Моя сумма рерум - Мартин Ида - Страница 92

— Но зачем вы это сделали?

Я снял свою куртку, накрыл Зою ещё и принялся распутывать проволоку на запястьях.

Яна наклонилась моему уху.

— Я собиралась оставить её себе, но Аня не разрешала. Она хотела, когда будем уезжать, скинуть её с крыши, чтобы все подумали, что она самоубийца. Я не хотела этого, правда, я думала её с собой в Крым взять. Она красивая. Но Аня раскричалась, что это невозможно, потому что её Дракон любит. И что если от неё не избавиться, то он с нами никогда не останется.

— А Дракон вам зачем? — я торопился, пальцы заледенели, и проволока никак не хотела распутываться.

— Ну, как зачем? Во-первых, Аня всё с драконами коллекционирует. У неё дома вся комната ими забита: игрушки, плакаты, фигурки разные. А во-вторых, нам нужен брат. У тебя есть брат?

Вопрос застал врасплох. Я задумался, перевел взгляд на завороженно глядящего на звёзды возле бортика Дятла.

— Допустим. И что?

— Тогда ты должен понимать, как больно потерять своего брата. Он был нас на три года старше. Ему восемнадцать было. Знаешь, какой он красивый был? Сильный и смелый. Самый лучший. Славик. Мы тебе о нем рассказывали.

— Которого повесили?

Она кивнула.

Я освободил Зое руки, и на запястьях остались глубокие следы. Принялся развязывать ноги.

— Никто насильно не может стать вашим братом, или кем-либо ещё, как ты не понимаешь? Людей вообще нельзя пичкать лекарствами и насильно удерживать.

— Почему нельзя? — искренне удивилась Яна. — Нас всю жизнь пичкали лекарствами и насильно удерживали.

— Это другое.

— Почему это другое? Почему её нельзя, а нас можно? Почему если нас родители завели, то мы себе не можем кого-то завести? Ань, он говорит, что мы не можем никого себе завести.

Аня стояла поодаль, возле бочки и смотрела в огонь. В ночной тишине отчетливо было слышно каждое слово, но Аня молчала.

— Ань? Ань! — нарочно требовательно позвала Яна. — Ань!

— Что Ань, Ань? — раздраженно отозвалась та. — Двадцать четыре года — Ань. Что ты с ним вообще разговариваешь? Мало ли что он там болтает.

Мне оставалось совсем немного, чтобы освободить Зое ноги, но руки сами собой остановились.

— Вам двадцать четыре?

— Да, а что? — удивилась Яна. — Что-то не так?

— Я думал, вы школьницы.

— Глаза не менее обманчивы, чем уши. Ночью солнца не видно, но это не значит, что его нет. Как ты думаешь, сколько из того, что мы о себе рассказываем, правда?

— Знаете, — мне снова стало ужасно обидно, что я такой наивный лопух. — Я вам по-хорошему хотел помочь, по-человечески.

— Мы это ценим, — Яна улыбнулась. — И хорошее не забываем. И когда-нибудь тоже тебе поможем.

— Это вряд ли, — я наконец снял проволоку с Зоиных ног. — Я больше ни за какие деньги видеть вас не хочу.

— Хочешь или не хочешь — не тебе решать, — отрешенно произнесла Аня, подобно Дятлу уставившись в звёздную черноту — На всё воля Вселенной.

Разговаривать с ними было бесполезно. Я бы очень хотел остаться с Зоей наедине, но сёстры настырно стояли и смотрели на то, как я сижу, глажу её по волосам и боюсь даже руку выпустить, будто кто-то сразу заберет её у меня.

Вдруг она жадно, с хрипом глотнула воздух и открыла глаза, будто вынырнула из-под воды.

— Ты кто? — прошептала еле слышно.

Я удивленно замер.

— Никита. Зой, ты вообще как?

— А, Никита, — мне показалось или я услышал в её голосе разочарование. — Не знаю как. Когда закрываю глаза — хорошо. Когда внутри себя тоже хорошо. Но пить ужасно хочется. Дай воды.

Я поискал глазами Смурфа.

— Где Смурф? — крикнул я Дятлу. — Зое вода нужна.

Он тут же подскочил.

— Ой, Зоя, как здорово, что ты проснулась! А Смурфик ушел и решетку запер.

Я так ждал этого момента, и оттого, что они все стояли над нами, как-то всё глупо и просто получалось. Даже плакать захотелось. Я надеялся, что она увидит и поймет, что я пришел за ней. Увидит и оценит. Обрадуется мне так, как я был рад видеть её. Но она даже не узнала меня. До этого момента я и не понимал, как сильно соскучился по ней. Знал, что скучаю, но не понимал, насколько сильно мне её не хватает.

— Я так рад, что нашел тебя.

— А я и не знаю, — она закрыла глаза. — Когда меня выключает, то всё хорошо. А когда обратно включает — ужасно. Я так устала, что не включалась бы уже обратно.

— Принеси, пожалуйста, воды, — её язык немного заплетался, и слова выходили путанными.

Оставлять её одну с близняшками, было опасно.

— Стой здесь, — велел я Дятлу, а сам побежал к Ярику, обшарил карманы. Телефона не было. Он проснулся, с недоумением посмотрел на меня, затем поднялся, и, держась за стену домика, потряс головой.

— Что мы здесь делаем?

— Мы на крыше. Ждем Тифона. Он должен пакет привезти Смурфу. А мы заложники.

— Зашибись, — Ярик подтянул колени к себе, уронил голову на скрещённые руки и замолк.

Зою действительно, то включало, то выключало. И когда её «включало», я сидел рядом, прислушивался к дыханию, грел руки и заверял, что очень скоро мы её заберем и волноваться нечего. Она кивала, но ничего не отвечала. Губы у неё были бледные, ссохшиеся, а волосы спутанные.

Когда же «выключало», я отбегал куда-то в темноту крыши и пытался отдышаться от нахлынувших чувств. Всё перекрутились во мне. Облегчение, усталость, неожиданно сильный прилив нежности к Зое. Я очень старался держать себя в руках, несколько раз даже внутренне пнул, на подобии Трифонова, что нужно собраться, что нельзя поддаваться эмоциям и слабостям, ведь уже всё хорошо. Собрать волю в кулак. Потом вспомнил, что воля — это, возможно, другое. Вконец запутался, но знал, что должен возвращаться к Зое спокойным и уравновешенным, чтобы никто, в особенности Дятел, не видел всех этих моих дурацких переживаний от того, что я, оказывается, так сильно влюбился в неё.

Подошел Дятел. Я не хотел с ним разговаривать, но и прогонять тоже.

— Зря ты всё-таки из дома ушел. Ладно я, но из-за тебя реальный шухер будет.

— Папа, между прочим, за тебя больше, чем за меня переживает.

— Ни за что не поверю.

— Не хочешь, не верь, но это не тебе каждый вечер, пока ты гулял, приходилось выслушивать его сожаления о том, что он считает себя виноватым в том, что с тобой происходит.

— Он-то тут при чем?

— Думает, что если бы остался с тобой и твоей мамой, ты бы не «покатился по наклонной».

— Но он же маму больше не любит, чего бы ему оставаться? А твою любит, и моя мама любит Игоря. Это уже четверо, плюс вот ещё ты и Алёнка. Целых шесть человек должны были пострадать. А я один, и я никто.

— Зачем ты так говоришь? — сказал Дятел с упрёком. — Ты не никто. Ты — Никита Горелов! Человек. Уникальнейшая система, состоящая из тридцати семи триллионов клеток. Целая вселенная. Забыл? Только представь себе подобное! Ты рождаешься — появляется вселенная, умираешь — она исчезает. Ты не можешь знать наверняка, что было до тебя или что будет после. Тебе об этом рассказали, но это только информация о мире, но не мир. Зато есть ты сам, твои глаза, твои уши, твой мозг, твоё тело, твои чувства. Это же чудо, как ты не понимаешь? Ну, пока что чудо, потому что ученые никак с этим не разберутся. По одной теории…

— Давай, ты мне потом про это расскажешь.

— Нет, подожди. Знаешь, я когда смотрел страшные рисунки этих сестер, вдруг понял. Вся фишка в том, что твоя вселенная не просто наполнена суммой окружающих вещей: твоим старым стулом, бабушкиными нотациями, наступлением зимы и прочим. А постоянно меняется из-за новых, попадающих в неё вещей. Вещей из других вселенных, находящихся в том же пространстве и времени. Понимаешь? Вот они те самые параллельные вселенные! Эти рисунки — я ведь на какое-то время погрузился в тот иной мир. Мир этих девочек. А когда вернулся, уже что-то во мне изменилось, став частью моей вселенной, при этом всё равно оставаясь их собственной.

Вот мы стоим здесь на крыше, и наши вселенные соприкасаются настолько близко, что в какой-то мере их можно считать параллельными. Понимаешь? То есть, параллельность вселенных определяется не схожестью происходящих в них исторических событий, а одновременным существованием материи в одной точке времени и пространства. Параллельные вселенные — это мы сами. Мы с тобой, здесь и сейчас, являемся параллельными вселенными. Состоим из одних и тех же атомов, дышим одним воздухом, видим одно и то же, время на наших часах идет одинаково. Но при этом мы разные.