Летняя практика - Демина Карина - Страница 57

— Шел бы ты, бедолага, своею дорогой… жених у меня есть. Женихи, — поправилась, потому как врать нехорошо.

Молодец зыркнул на меня исподлобья и пальцем погрозил.

— Все одно сожру, — сказал и ощерился. Тут-то и слезла его краса, как позолота с фальшивого медяка. Встал перед воротами утопленник в зеленом кафтане. Кафтан, некогда бархатный, потускнел да дырами пошел. Сквозь них рубаху видать белую. А когда и тело покойницкое темное. Да и кафтан дивен. В плечах широк зело. Рукава пышные, жемчужной нитью шитые. С дырами, в которые атлас да шелк выглядвают. Порты — узенькие, глядеть срамно. Волосы белы и напудрены. А лицо…

Не топленник.

Топленники, помнится, страшны да безголовы. Они тепло человечье чуют и ползут на него, что мошкара на свет. Медлительны ко всему. От топленника и дите малое сбегчи способное, а этот, мыслится, хитер да быстр.

Не водяной.

Кафтан его правильно застегнут. И не льется из рукавов водица, как сие сказывали. Ко всему водяные — нежить честная, они, бывало, девку какую умыкнут, но сие исключительно ежель любовь приключается. Да и коль девка хватка, то и под водой обустроится.

Женою станет.

И уж тогда всем прочим любовям не бывать. Хорошо, коль русалок потерпит в доме своем.

Нет, не водяной…

Щерится.

Зубы острые, ровные…

Рыбняк! Точне! Или фоссегрим, коль на саксонскую манеру. Картинку этую помню, правда, в учебнике молодец был совсем нехорош, пучеглазый какой-то да пузатый. Хотя писано было, будто бы рыбняк этот горазд перекидываться и девкам головы дурить.

Увлечет.

После придушит, да не до смерти.

Под воду уволочет и там уже, в логовище своем, пожирать станет.

Жуть.

— А может, сыграть вам, детушки? — Рыбняк ощерился и из рукава скрипочку вытащил.

Мне ж вспомнилось, что в учебнике том писали, будто бы играл он дюже ладно, до того ладно, что человек обыкновенный, сию музыку заслышавши, разум утрачивал.

— А может, — Еська огневика сотворил, — спалить тебя к Моране?

— Ш-шутишь… — Как всякая нежить водная, огонь он не жаловал.

И попятился.

И вновь вихрем обернулся… и сгинул, как не бывало.

— Вот так-то, Зослава, — произнес Еська, огневика убирая. — Веселая у нас ночка будет.

Я на солнце глянула. До ночи еще прилично оставалось, а наши…

Егора подняли.

Схватили за шкирку и подняли, будто он, Егор, вовсе кутенок. Тряхнули. И осведомились хорошо знакомым голосом:

— Почто, студиозус, старушку убил?

— Я… — Егор с трудом, но обрел опору под ногами. Не падал он исключительно потому, что рука, за шиворот держащая, благоразумно этот шиворот не выпускала. — Я не хотел…

Он облизал губы.

Мор молчал.

Затаился?

И верно… небось с наставником ни одна нежить связываться не пожелает. Он же, Егора отпустивши, под локоток подхватил.

— А главное, как ты, недоучка, это сделал-то? — В голосе Архипа Полуэктовича не было гнева или раздражения, но лишь искреннее любопытство.

— Помогли, — ответил Егор, надеясь, что сейчас его не станут спрашивать, кто помог и как. А там уже, глядишь, обретет Егор ясность рассудка и придумает отговорку правдоподобную.

Если останется, кому отговариваться.

— Тут… — он сам вцепился в крепкую руку наставника, — тут… падальщики…

— И не только. — Архип Полуэктович удивленным не выглядел. — А потому, бестолочь ты моя ненаглядная, подбери сопли и давай ноженьками раз, и два… и три, и четыре… скоренько, скоренько… не заставляй себя ждать.

И лицо Егору отер жесткой тряпкой. Егор только головой мотнул, от этакой милости уворачиваясь.

Жив.

Все еще жив.

Он осознал это и рассмеялся, а от смеха едва не упал, и упал бы, если б не лапища наставника, который, этакое веселье видя, только головой покачал.

«Осторожно, — прошелестело в ушах. — Вивернии чутки…»

Дорогу Егор не запомнил.

Шел куда-то.

Ноги переставлял. А когда забывал, то его попросту волокли. Нет, он честно хотел идти быстрее, но тело не слушалось. Оно было неудобным, это тело, и без него — шальная мысль — Егору было бы легче.

А потом был бег.

И кажется, кто-то кричал.

Громыхнула грозовая плеть. Пламя выплеснулось, сметая с пути крыс-падальщиков.

Визг.

И крики.

И солнце, вдруг потемневшее будто бы. Оно замерло над самой головой Егора, такое большое, грузное, того и гляди рухнет на макушку. Покачивается уже. И Егор присел, прикрывая голову руками. Какая-то часть его понимала, что солнце не способно упасть с небосвода, но другая, мерзковатая и трусоватая, заходилась в крике от ужаса…

И когда голос сорвался, солнце исчезло.

Подаренный сонницей камень нагрелся, предупреждая о гостье. И Арей положил руку на пояс, показывая, что готов ко встрече.

— Надо же, до чего грозен… — Этот мягкий голос обволакивал, зачаровывал. Его хотелось слушать и слушать, и если бы не уголек в руке, Арей бы заслушался. — И не стыдно тебе? На невинную деву с ножом…

Она вошла через ворота, которые еще недавно — Арей точно помнил — были заперты. А теперь вот стояли нараспашку, а тяжеленный брус-засов валялся на земле. Босая девичья ножка на него наступила.

— И зачем ты вернулась?

— За кем, — поправилась невеста. — За тобой, суженый мой…

Она была боса.

И нага.

И наготы своей не стеснялась, если вовсе была способна испытывать стеснение. Она шла, ступая мягко, пробуя ножкой землю, будто сомневаясь, что выдержит та вес ее тела.

— И зачем я тебе понадобился? — Арей руку с рукояти не убрал.

— Как зачем? — Она остановилась в трех шагах. — А свадебку играть?

— С тобой?

— А чем плоха? — Невестушка повернулась боком, изогнулась, провела ладонями по бедрам. — Что кривишься, женишок? Другим вот по нраву…

— К другим и иди.

— Уже сходила. — Она ковырнула коготочком в зубах. — Один горьковат… остальные — и вовсе пустышки… потом выпью. А ты… ты сладенький.

Она это пропела и перетекла, оказавшись вдруг рядом. В лицо пахнуло медом лесным и травой свежескошенной, а еще душком кисловатым. Так бочки старые, немытые пахнут.

— Не кривись, дорогой… стерпится — слюбится.

— Иди отсюда. — Арей руку убрал, все же сталь сталью, но магия верней. Он сотворил маленького огневика, и нежить поморщилась.

— Злой ты… а я, может, с добрыми намерениями… со всей душой к тебе… я, может, помочь желаю… — Из глаза выкатилась слеза, которую нежить смахнула мизинчиком. — А ты меня… не любишь.

— Не люблю, — согласился Арей.

— Что ж… переживу. — Она вдруг усмехнулась, и в улыбке этой показала все зубы. — Мы обе переживем… к слову, моя сестрица говорила, что тебя сразу сожрать надо, но я была против… да…

— Ценю.

— Возьми. — Она протянула руку, в которой лежал длинный рыжий волос. — Вам пригодится. А книгу эту сожги, как закончишь.

— Откуда…

Она пожала плечиками.

— Тянет от тебя древней волшбой, — призналась тварь. — А она не бывает безопасной… папочка наш…

— Не твой.

— Мой, человек. — Она отряхнулась и переменилась. Нет, не исчезла нагая боярыня красоты удивительной, но ныне в красоте этой, в каждой линии тела мягкого сквозило что-то этакое, нечеловеческой природы. — Вы беретесь о нас судить, зная лишь сказания и легенды. Мы спали, мы очень долго спали… мы обессилели в этом сне, когда он призвал нас. Он дал нам тело. И поделился душой…

— Собственных дочерей.

— И что? Он любил их, а потому желал добра… мое тело болело. Кровью кашляло. А у моей сестрицы отказывали почки… и легкие. Она мучилась болями, с которыми ваши целители не способны были справиться. Что же касается душ, мы их не поглощаем. Я и есть Любляна. Только немного иная.

— Зачем ты…

— Хочу, чтобы ты понял. — Тварь больше не улыбалась. — Она любила тебя. Глупое детское чувство, в котором больше фантазий, чем правды. Но я берегу это чувство, как и любое ее. Мы сами не способны испытывать эмоций, потому и ценим чужие. А еще она очень любила отца… как и ее сестра… моя сестра… мы уйдем. У нас есть еще кое-какие дела в столице.