А завтра — весь мир! (ЛП) - Биггинс Джон - Страница 20

Я решил больше не напирать, просто пошел вниз, забрал свои вещи у трюмного старшины и переоделся в рабочую робу, когда отыскал дорогу к «флигелю кают-компании» (какое громкое название!), которому предстояло стать моим домом на остаток года.

В конце концов пожилой вахтенный привел меня туда при свете штормового фонаря, а я тащил сундук вверх и вниз по трапам, по узким, темным и затхлым коридорам. Когда мы прибыли, поначалу я решил, что наверняка это какая-то ошибка: за вычетом обитой железом двери, камера, из которой я недавно вышел, казалась дворцовой спальней по сравнению с этим унылым закутком.

Мы спустились ниже ватерлинии на палубу прямо над валом единственного корабельного винта, туда, где корпус корабля сужался к хвостовой части, так что каюта имела форму усечённого клина. На паруснике это назвали бы нижней палубой, расположенной над трюмом и балластом. Но здесь, на борту корабля со вспомогательным паровым двигателем, котлами, машинным отделением и угольными бункерами, занимающими центр подводной части корпуса, это называлось кормовой платформой. В основном её использовали для хранения припасов. На носовой платформе находились бухты канатов и склад парусов, много места занимала провизия.

На кормовой платформе находились сплошные склады продовольствия, за исключением одной каморки, предназначенной для нас четверых. Возможно потому, что из-за своей нестандартной формы она едва ли годилась для складирования чего-либо, кроме юношеских тел. Поскольку мичманская кают-компания, находившаяся  палубой выше, не располагала достаточным пространством для «морских студиозусов», не говоря уже о корабельных мичманах, нас, четырех кадетов 1900-го года, спихнули сюда. Мы находились на самом дне корабельной иерархии (юнг на корабле не было) и получили наиболее нездоровое и тесное жильё в самом трюме.

Около двух метров в самой широкой части и чуть более двух метров в длину, «флигель кают-компании» был немногим более полутора метров в высоту, так что даже самый невысокий из нас не мог полностью распрямиться под бимсами палубы.

Здесь не было ни вентиляции, ни освещения, не считая чадящего фонаря со свечой, и едва хватало места для четырех гамаков. Что касается мебели, на время плавания сундукам предстояло стать нашими стульями, столами, гардеробами и туалетными столиками.

Единственное, что присутствовало в избытке — густой, тяжелый запах, смесь ароматов дегтя, затхлой трюмной воды, гниющего дерева, масла от гребного винта и испарений от бочек в соседних отсеках. Даже не зная, что рядом хранится рыба, нетрудно было догадаться.

Тем утром в порту наше жилье на ближайшие полгода показалось мне не слишком приятным. Но в море все стало еще хуже. Мы радовались уже тому, что корабельный двигатель запускают не слишком часто, ведь когда мы шли под парами, от вибрации гребного винта всё кругом тряслось, как в бетономешалке.

Даже когда мы шли под парусом, постоянное трение руля о штевень в нескольких метрах от нас вызывало в каюте грохот и тряску, как при небольшом землетрясении. Доски пола сочились влагой, поэтому буйно разрослась плесень, словно в старом погребе. Но юность всё перенесет, да и никто в здравом уме не ступает на борт парусного корабля с расчетом на комфорт. Плавать предполагалось по большей части в тропических широтах, а значит, главным образом мы будет проводить время на палубе. К тому же нас назначили в разные вахты — Тарабоччию и Гумпольдсдорфера в вахту левого борта, а меня и Гаусса — в вахту правого, так что в каюте будут одновременно спать только двое.

Со временем мы даже начали странным образом гордиться нашим тесным, мрачным и зловонным жилищем и готовы были сопротивляться предложениям переместиться в любое место получше. В конце концов, лишь по-настоящему крепкие орешки могли смириться с подобной каютой. Я переоделся в рабочую робу, аккуратно свернул парадный мундир и убрал в сундук.

Потом я отправился наверх, к свету, доверяясь инстинкту в выборе нужных трапов. Спустя несколько минут я с удовлетворением увидел Гаусса, Тарабоччу и Гумпольдсдорфера, которые тут же бросили работу (они чистили вентилятор дымовой трубы от ржавчины) и вытаращились на меня с разинутыми ртами, а я прошёлся перед ними, небрежно насвистывая и сунув руки в карманы.

— Чао, парни, ну, как оно?

— Прохазка... Чёрт, откуда ты взялся?

— Как видите, в конце концов на флоте решили, что без меня тут не обойтись. Командующий флотом специально отправил за мной в Фиуме свою яхту. А стоило мне подняться на борт, как меня на два дня бросили в карцер, приняв за русского шпиона. И я их понимаю...

— Прохазка, ленивый ублюдок! Живо бери молоток и начинай скалывать ржавчину вместе с остальными! Maul halten und weiter dienen! Держи язык за зубами и служи! — на грот-марсе над нами появился боцман Негошич.

Я тут же решил, что лучше хватать молоток, как велено, и приниматься за работу, а объяснения могут подождать до обеда.

В следующие несколько дней «Виндишгрец» походил на муравейник — экипаж поднялся на борт, докеров подгоняли и торопили, создавая видимость активности после месяцев безделья.

Вскоре верхняя палуба стала напоминать деревенскую ярмарочную площадь, до рассвета кишащую людьми. Работы продолжались далеко за полночь при свете керосиновых ламп, а с берега, из соснового леса, на их огонь слетались майские жуки. Всё делалось вручную — «патент Армстронга» [12], как говорят в британском флоте.

На корабле не было ни единой паровой лебедки или вспомогательного двигателя для нее, и всё утро десятки матросов тянули канаты, чтобы установить реи (нижние представляли собой железные трубки и весили несколько тонн), а потом — гордени, чтобы поднять паруса. Огромные белоснежные червяки парусины выносила из парусной кладовой процессия из двадцати или тридцати человек, прямо как китайского новогоднего дракона.

Люди часами как одержимые крутили лебедку. Питались наскоро — ели хлеб и тушенку, сидя на палубе, с грязными от дегтя и краски руками, с ногтями, обломанными о холстину парусов и грубые новые канаты.

К счастью, нам, кадетам-второкурсникам, удалось избежать большей части этой неразберихи и тяжёлого труда. Подросткам пока не хватало сил таскать тяжёлый такелаж, так что, возможно, на корабле мы только зря занимали место.

Поэтому нам поручили относительно несложное дело — перевозить пассажиров и сообщения между кораблём и берегом на капитанской четырёхвёсельной гичке. Разумеется, эта работа тоже оказалась нелёгкой — думаю, каждый день мы проходили на вёслах миль двадцать, а когда не гребли, должны были сидеть под открытым небом в дождь и на солнцепёке на пристани Моло Беллона в ожидании приказов. Но поручений хватало — капитан и большинство офицеров всё ещё ночевали на берегу, в Морском казино или в городе, а телефонная связь с кораблём отсутствовала.

С шести утра до одиннадцати вечера мы доставляли сообщения в военно-морской док и в штаб флота, на артиллерийские склады и провиантскую базу на виа Аурисия. По вечерам нас не раз просили доставить на корабль дам, а с первыми лучами рассвета вернуть их на берег, прежде чем об этом пронюхает комендант порта.

От нас требовалось не задавать вопросов по поводу этих визитов, но мы и не собирались, ведь дамы были очаровательны, щедро одаривали нас чаевыми, а иногда и целовали перед сходом на берег. Пола была удивительным местом, созданным исключительно для императорского и королевского флота.

Зажатая на самом кончике полуострова Истрия, до 1840-х годов Пола считалась страшной глухоманью, сонной малярийной рыбацкой деревушкой, куда лишь по случайности заглядывали проезжие любители древностей, чтобы взглянуть на римский амфитеатр размером больше Колизея и другие останки далеких дней славы города Пьета-Юлия.

Но несмотря на отдаленность, местечко безусловно обладало великолепной природной бухтой, усеянной островками и окруженной низкими лесистыми холмами, причем войти в нее со стороны моря можно было только через единственный узкий пролив.