Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 73

Итак, он проводил свободное время в основном в своей комнате, лежа на кровати и предаваясь фантазиям. То факт, что теперь и другие люди, по крайней мере, теоретически знали, что среди них живет кто-то чужой и опасный, с одной стороны, пугал мальчика, а с другой — льстил его самолюбию. Щекотливое положение: теперь он воспринимал себя как искатель приключений, находящийся в рискованной экспедиции. Единственное, чего ему сейчас не хватало, так это цели. Все искатели приключений — все равно, шли они пешком к Южному полюсу или путешествовали по диким джунглям Африки — делали это не просто так. У них у всех была цель, по крайней мере, они хотели что-то узнать о местах, где им приходилось бывать, о пределах своих возможностей.

Он же убил маленькую девочку. Вернее, он не убил ее на самом деле, но без него она бы еще жила, это было фактом. Другие люди такого не делали, и это тоже было фактом. Почему именно он? Откуда у него эта склонность, которую другие могли истолковать, как извращение? Почему у него не возникло ни капли сочувствия, когда, например, его учительница русского языка дрожащим от слез голосом рассказывала классу об «ужасном преступлении, жертвой которого стала беззащитная маленькая девочка»?

Девочка относилась к «призракам», а в отношении «призраков» у него не было никаких чувств. И не только это. Он не верил, что у «призраков» бывают настоящие чувства. Они слишком часто и слишком много говорили об этом. «Ты всегда такой выдержанный, — сказала ему как-то Бена, когда они еще много общались, — словно ты ничего и никого не хочешь подпускать к себе. Расслабься, раскрепостись! Будь самим собой!» Самим собой? Мальчик ничего не ответил на это, лишь неопределенно усмехнулся, — так он всегда улыбался, уже год или два, когда нужно было скрыть свое настоящее «я», свою темную суть. В тот раз он понял по смущенному выражению ее лица, что это не помогло. Бену, единственного человека, который когда-либо что-то значил для него, он не смог ввести в заблуждение, обмануть, хотя она и не догадывалась, что на самом деле скрывалось в нем.

Однажды вечером его мать куда-то ушла. Она надела платье, не особенно хорошо сидевшее на ней, поскольку за последние годы мать сильно похудела. Все же в нем она выглядела лучше, чем в пузырившихся на коленях брюках и слишком широких футболках, в которых она обычно валялась на диване, держа бутылку в пределах досягаемости. Но сегодня она старательно красилась перед зеркалом в кухне, пока с улицы не донесся сигнал машины. Не прощаясь с мальчиком, молча сидевшим за кухонным столом и наблюдавшим за ней, она взяла свою сумочку и вышла из дома. Он инстинктивно почувствовал, что это первое за много лет настоящее свидание может многое изменить не только в жизни его матери. Он ощутил что-то похожее на легкую панику.

Он подошел к письменному столу своей матери, стоявшему в ее спальне, и методически начал обыскивать его, стараясь найти хоть какой-то намек на то, кем мог быть этот мужчина, очевидно намеревавшийся вторгнуться в их жизнь. Во время поисков он наткнулся в глубине ящика на толстую пачку писем. Он вытащил ее из ящика и, к своему разочарованию, обнаружил, что это — старые письма его бабушки, адресованные его отцу. Он бросил их на пол позади себя и еще с полчаса продолжал поиски, так и не найдя ничего интересного для себя.

В конце концов он снова затолкал все вещи в ящик (его мать так неаккуратно относилась к своим вещам, что она вряд ли что-нибудь заметила бы) и выпрямился. Его взгляд упал на неубранную постель. В выемке между подушками и одеялом лежало что-то имевшее нежный и шелковистый вид, нечто цвета лосося, и это «нечто» было явно из «Интершопа»[31]. Мать не имела необходимой для посещения такого магазина валюты, значит, это был подарок, значащий больше, чем десяток любовных писем. Мальчик подошел к кровати и поднес короткую ночную рубашку, которую он никогда не видел на своей матери, к лицу. Она имела легкий специфический запах тела матери, который притягивал и отталкивал его одновременно. Он с презрением бросил рубашку на кровать и уже хотел выйти из спальни, когда увидел письма бабушки, оставленные им на полу.

Он нагнулся и поднял их, чтобы выбросить. Мать определенно ни разу не читала их и даже не заметит их пропажи, а выбросить письма будет проще, чем снова выгружать ящик стола, чтобы засунуть эту пачку туда, где он ее нашел. Потом он подумал, что, наверное, будет слишком заметно, если он просто выбросит письма в мусорный контейнер: если мать их там обнаружит, то сразу поймет, что он рылся в ее вещах. Поэтому он отнес письма в свою спальню и спрятал под одеяло. Он сделал себе бутерброд с маслом и колбасой и поспешно съел его стоя, при этом крошки, которых он не замечал, падали на пол. Затем он влил в себя поллитра холодного молока. Он нервничал так, что у него чесались ноги дать кому-нибудь пинка. Очень трудно было все время держать себя в руках. Иногда он сам себе казался собакой, которая день и ночь сидела на цепи и даже не имела права лаять. На улице лил дождь, причем с таким упорством, словно пытался затопить окрестности хотя бы наполовину. Это означало, что сегодня вечером он не сможет ничего предпринять. Его чувства неприятным образом обострились, как всегда, когда бывало «пора». Он открыл окно, надеясь, что холодный, пахнущий лесом воздух успокоит его, но все получилось как раз наоборот. Он надел свой анорак[32] и пошел бродить вдоль берега озера, казавшегося призрачным в дождливых сумерках. Он смотрел вдаль, на поверхность воды, поглощавшую мириады капель, уступавших место все новым и новым, словно по мановению волшебной палочки. Он побежал вдоль топкого берега, не обращая внимания на то, что обувь у него совсем не подходила для этой погоды. Вскоре он промок насквозь и начал дрожать.

Чтобы сократить путь домой, он пошел через лес. Естественно, он никого не встретил, не говоря уже о потенциальной жертве. Все же он чувствовал себя лучше, напряжение немного спало, когда он распахнул покосившуюся от ветра калитку в сад и в кармане брюк под анораком нащупал ключ от дома. В ванной он стянул с себя мокрую одежду и принял горячий душ. Потом он стащил у матери сигарету, закурил и отправился в свою спальню. Было всего лишь девять часов, слишком рано, чтобы ложиться спать. Под одеялом он нашел пачку писем. Он размотал тонкий шнурок, которым были наскоро связаны письма, наугад взял одно из них и открыл конверт. Почерк его бабушки был крупным и очень разборчивым. Это обстоятельство, как и то, что он не знал, чем ему заняться сегодня вечером, привели к тому, что он прочитал полпачки бабушкиных посланий.

Через двадцать минут он наткнулся на письмо, которое, как стало казаться ему позже, объясняло все — даже его чужеродные желания и вожделения.

Но это он понял потом. А сейчас он со всевозрастающим напряжением читал одну из тех историй, которые, наверно, присутствуют подспудно в каждой семейной легенде и по всем правилам подлежат всеобщему забвению. Больше чем когда-либо он осознавал, что совершает сейчас нечто запретное, и наслаждался этим. Закончив чтение, он сложил письмо и спрятал его в один из своих школьных учебников. Остальные письма он завернул в старую газету и все-таки выбросил в мусорное ведро.

Ночью он проснулся от звуков нетвердых шагов. Он услышал громкий шепот своей матери и чей-то мужской низкий голос. Он уже сейчас ненавидел этот голос. Мальчик злобно уставился в темноту и принялся фантазировать о связанном и каким-то образом приведенном в беспомощное состояние мужчине, которого он медленно-медленно убивает. Постепенно у мальчика закрылись глаза, и он уснул… Он стоял на широкой серой дороге, прямой лентой уходящей к самому горизонту. Мальчик, приблизительно восьми лет, с очень светлыми волосами, такими, как когда-то были у него самого, подошел к нему мелкими неуверенными шажками и сказал: «Идем со мной. Я знаю самые лучшие игры на свете». У него тоже отсутствовал указательный палец на левой руке и его ступня тоже была слегка повернута вовнутрь. Мальчику показалось, что этот сон является каким-то особым посланием ему, но каким — он так и не смог разгадать.