Тайна убежища «Фортуна»
(Памфлеты) - Цмокаленко Дмитро - Страница 10

10

Растерзанная Волынь истекала кровью под сапогами вандалов, а их пособник Влас отыскал тихий уголок среди ада и замирал от блаженства в своих грезах: «Думалось уже об отдельном здании во много этажей. Все так чудесно развивается, деньги текут рекой. Десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы тиража. Могущественный издательский концерн, контакты с Европой, со всем миром».

Чтобы согласовать свое настроение с высшей нотой, мемуарист «подтягивает» собственные мечты к грезам верховного вдохновителя Третьего рейха. «А что думает об этом наш великий фюрер?» — вопрошает он и тут же находит ответ, услышанный, так сказать, интуитивно (тогда еще не были опубликованы «застольные беседы», которыми еженощно пичкал бесноватый своих доверенных в лесу около Растенберга, в главной квартире «Вольфшанце»). Однако, отмечает Самчук, «мы знали его намерения уже тогда». Каждое слово из этих «застольных бесед» тешило душу Самчука, считавшего себя почти «фольксдойче», причастным к «высшей расе». «Славяне — это масса прирожденных рабов, нуждающаяся в руководстве!» — вещает Гитлер. «Яволь!» — тотчас выкрикивает ликующий Самчук. А чтобы не было сомнения в искренности его убеждений, он и ныне подчеркивает в своем эссе: «Лишь в Германии (гитлеровской. — Д. Ц.) я впервые понял, как должны выглядеть культурные люди». С таким же холуйским восторгом Волынский «шваб» воспринял и очередную установку фюрера: «Любой, самый последний наш молодчик на конюшне должен быть выше любого туземца». Казалось бы, это о нем говорит Адольф Гитлер. Ведь Самчук-то — туземец.

До сих пор наши люди не забыли, как опустошалась захватчиками советская земля, сколько смертей сеяли они за собою, до каких садистских пределов наслаждения вырастало их издевательство над всем, связанным с вековой славянской культурой. Мир содрогнулся, когда на Нюрнбергском процессе были названы лишь некоторые из их преступлений в нашей стране. Миллионы и миллионы замученных, около 1 800 уничтоженных городов и 70 тысяч сожженных сел, 31 850 разрушенных предприятий, бесчисленное множество стертых с лица земли школ и потушенных культурных очагов. Только в Ровно налетчики истребили 102 тысячи жителей города и военнопленных. Найдется ли среди свидетелей этого варварства хоть один, кто не крикнул бы «мемуаристу» Самчуку: «Врешь, людомор!», — прочитав лживые строки его мемуаров: «Жизнь страны кипела в городах и селах. Словно грибы после дождя, вырастали новые школы, новые организации и новые предприятия»(?).

По-видимому, эти строки поймет каждый, кто взвесит такую весьма существенную деталь: в те дни Самчук пришел на Украину как оккупант. Следовательно, ему и теперь не остается ничего иного, кроме явно запоздавшей «защиты» своих сообщников и убеждений. Это он и исполняет отчаянно, со всей старательностью.

Вот еще строки о той атмосфере, в которой так великолепно чувствовал себя националистический бандит: «Эмоции, интимные страсти, игра сердец — и все это вместе в горячем климате войны вдохновляло и окрашивалось своеобразной яркостью жестокой романтики… Руины, машины, немцы, наци, главное командование, пропаганда, рейхскомиссариат, лагеря пленных и столкновения страстей наших, русских, польских, немецких… бандеровских, мельниковских, бульбовских, уэнэровских, гетманских… Церкви автокефальной, церкви автономной, митрополита Дениса, митрополита Иллариона, архиепископа Поликарпа, архиепископа Алексия».

Приходится просить у читателя прощения за такую цитату, но в ней сконцентрирован дух, вдохновлявший гитлеровских ландскнехтов из буржуазно-националистического охвостья.

Каждый шаг националистического мерзавца по захваченным землям Украины, каждый его поступок в шпионском гнезде под вывеской «самостийницкой» газетенки вызывает возмущение и омерзение. Вот он самовлюбленно рисует свои поездки вместе с гестаповцем Вайсом в ведомственном «ситроене» на «импрезы» по поводу «освобождения».

«В пути беседуем на различные темы, — вспоминает Самчук, — а также о том, как могут немцы организовать наш европейский Восток после своей победы. Весь этот простор изменил бы свой вид, многие его центры перестали бы существовать. Столица рейхскомиссариата могла бы быть где-то там, восточнее, возможно, на месте Днепропетровска… В Крыму могла бы возникнуть отдельная колония под специальным присмотром эсэсовцев, задачей которой было бы лелеять селективную расу людей высочайших физических и интеллектуальных способностей. Вся Украина имела бы зональное деление: отдельные зоны для немцев, отдельные для местного населения. Задачей первых было бы управлять страной, задачей вторых — выполнять всю физическую работу».

С опозданием на множество лет Самчук теперь пытается в чем-то возражать своему единомышленнику и, словно между прочим, подчеркивает: «Я только слушал и молчал».

Но и здесь торчат ослиные уши националистического враля. Какой же смысл «молчания» в разговоре один на один, если тот же Самчук в уже упомянутой статье вопит на всю Волынь: «Единым нашим желанием является действенная помощь могучей армии Адольфа Гитлера в достижении намеченной цели». А цель арийских претендентов на «жизненное пространство» популярно изложена в монологе Вайса.

Возвратившись в Ровно, восхищенный первыми результатами «хозяйничанья» оккупантов, рыцарь продажного пера в поте лица пишет новые восхваления своим кормильцам, понуждает к этому же своих подчиненных. Однако в прославлении самого фюрера он не терпит конкурентов. Об этом идет речь даже в его теперешних воспоминаниях. Какой-то болван сдал для публикации в газете оду, посвященную «поднебесному орлу пану Гитлеру». Наивный стихоплет не знал, что вознесение до небес верховного параноика — это ответственнейшая задача и сердечнейшее призвание самого шефа-редактора. Конечно, ода опубликована не была. Теперь этот случай Самчук пытается использовать как свидетельство своего «протестантства».

Но все же «стихийным» одописцам тоже остался субъект, в честь которого они могли публиковать свои многословные вирши в газете «Волынь». Этим «субъектом» был сам Влас Самчук. Он до сих пор бережет один из подобных «псалмов», который так и назван: «Вам, пан Самчук!» В этом творении есть и такие «пророческие» слова:

Наилучшего желаю вам, творцу «Марии» и «Волыни», труды прекрасные писать, чтобы звучали в Украине…

Не будем говорить о жестокой ошибке этого «пророка». Никаких «прекрасных» трудов Самчука на Украине никто не знает и знать не хочет. Но в то время и виршеплет наверняка плеснул маслица в маниакальное стремление Самчука расширить свою «деятельность» на всю Украину. В особенности тянуло эту продажную душу в Киев. Хотя, правда, он жутко (и небезосновательно) боялся советских людей, вынужденных остаться на оккупированной территории. В Ровно его безопасность надежно берегло недремлющее око гестапо, но и здесь в каждом закутке ему мерещилась большевистская засада. Он с перепугу пишет, что даже среди церковных деятелей были «два епископа, присланные при большевиках Москвой, которые остались здесь и, как говорили, были ушами и глазами НКВД». Мерзавец замечал, что на Волыни вспыхивает огонь, от которого затрещит шкура и зеленых и желто-голубых гадюк. Что же касается Киева, который он называет своей «мечтой, сном, фата-морганой», так там вовсе потерялся бы покой и сон труса. Ведь оттуда, вспоминает «храбрый» певец вермахта, все время доносились слухи о том, что там в «темноте бродят стаи советских агентов».

Но его нестерпимо влекла в златоглавый Киев и присланная каким-то самозванцем Барановским весть о том, что: «Украинская национальная рада[14] в городе Киеве избрала вас, многоуважаемый пан, в свой состав». Ко всему капризы и каверзы Елены Телеги, делившей с ним и редакционный кабинет и домашнее помещение. Какой-то остряк сообщил ей, что будто бы в Киеве остались какие-то литераторы, которые хотят не кого-то иного, а именно ее, Елену Телегу, воспевающую «жизнь бездомных бродяг», видеть не больше и не меньше, как… главой «союза» украинских писателей. И вот, вспоминает Самчук, эта Телега бегала, суетилась, готовилась к высокой должности, «как невеста к венцу, столько шилось, перешивалось, примерялось, и все для Киева». Однако сама себе она казалась нереспектабельной, даже рыхлой, расплывшейся. Но при чем здесь Самчук? В воспоминаниях он ехидно упоминает письмо, выкраденное тогда у Телеги и адресованное какому-то поклоннику во Львов. Модница и дуреха, она жаловалась, что ей «стали юбки тесны». И тут же хвастала: «Едим чудесные борщи, много масла, яиц, сметаны, молока» (оказывается, не соврал Геббельс, обещая табунам опустошителей: «Это война за зерно, за хлеб, за богатый обеденный стол, за щедрые завтраки и ужины…»).