Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 23

Хотя отец уже немного привык к таким монологам и почти не реагировал на них, но сейчас был, видно, сильно раздражен. Совершенно неожиданно он схватил меня за ухо и очень больно трепанул.

— На новом месте я возьмусь за вас. Будет тебе Веспасан. Совсем обнаглели.

— К наружному блеску он нисколько не стремился.

— Перестань огрызаться! — закричала мать. — Доводят отца и доводят.

— …измученный медленным и утомительным шествием, не удержался, чтобы не сказать: «Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа».

Вад, продолжавший стучать ребром ладони по столу, насторожился:

— Как дурак, захотел тримфа, — повторил он задумчиво. — Как дурак, захотел тримфа… Как дурак…

Отец подскочил к нему и схватил за шиворот.

— Ах ты, чертенок!

— Как дурак… Как дурак… тримф…

Отец размахнулся, чтобы дать подзатыльник, но Вад успел подставить свою ладонь. Отец поморщился.

— Как дурак, тримф.

— Негодяй.

Отец и Вад смотрели друг другу в глаза.

— Как дурак, тримф.

— Не смей так на отца! Толя! Дай ему как следует! Выпори как Сидорову козу! Бей, я не буду заступаться! Что же это за дети… — Мать заплакала.

— Как дурак, треф.

— Ничего, скоро уже… потерпи, — сказал отец и отвесил Ваду в лоб щелчок.

Голова Вада отозвалась гудением чугуна. Я невольно засмеялся. Мой брат вскочил и кинулся на отца.

— Не бей в голову! Слышишь? А то дураком станет! Возись тогда! — крикнула мать и вклинилась между отцом и Вадом.

— Он и так дурак. Ты все потакаешь. — Отец вышел из дому, хлопнув дверью.

Вад сел на пол и затянул бесконечное:

— Как дурак треф, как дурак треф, как дурак треф, как дурак треф…

Дядя Авес взял иголку и стал пришивать пуговицу к брюкам, тактично повернувшись к нам задом.

Так закончилось повторное голосование по вопросу о переезде в Утиное.

Ухо у меня горело и взывало к мести. Я выбрал укромное место за сараем и стал писать информационный бюллетень по поводу последних событий. Бюллетень назывался «Голос большинства» (я, Вад и дядина половинка). Месть — сладкая вещь. Я так увлекся, что не сразу услышал, что кто-то пыхтит и топчется у меня за спиной. Обернувшись, я увидел хромого бухгалтера.

— Здравствуйте, — сказал бухгалтер (как приятно, когда тебя называют на «вы») и стал рыться в карманах. Наконец он извлек сахарного петуха на палочке.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Нате… вот еще… брату.

Я поблагодарил и за второго петуха. Воцарилось молчание. Бухгалтер вытащил расческу и расчесался.

— Вы… я слышал… уезжаете…

— Уезжаем, Семен Абрамыч.

На бухгалтера было приятно смотреть. Новый, в полосочку костюм, в кармашке пиджака очки, расческа, набор цветных карандашей, волосы гладко причесаны. Разговор вежливый, уважительный.

Семен Абрамович еще раз причесался, потом откашлялся.

— К вам просьба есть… Так сказать, окажите любезность в передаче вашей мамаше вот этого…

Бухгалтер протянул мне аккуратно склеенный из листов какой-то бухгалтерской книги плотный конверт.

— Хорошо, Семен Абрамыч.

— Только, так сказать, чтобы… никто не видел… И спросите, какой будет ответ…

На конверте красивым почерком было написано: «Анне Андреевне Бородиной в собственные руки». Я спрятал конверт под рубашку и пошел домой. Отец сколачивал во дворе ящик. Он не обратил на меня внимания. На крыльце сидел Вад и, уставившись в одну точку, тянул:

— Какдуртре, какдуртре, какдуртре, какдуртре. — Вот во что превратилась красивая фраза: «Как дурак, захотел триумфа». Голос у Вада был уже сильно хриплым.

— На вот, пососи, — я протянул брату петуха, но он даже не пошевелился.

Мать мыла посуду. Она сердито гремела железными тарелками.

— Явился, огрызальщик? Когда ты кончишь доводить отца?

— Велено передать в собственные руки.

— Что там еще?

Мать осторожно взяла конверт. Прочитав первые строки, она выронила письмо и заплакала.

— Что он пишет? — спросил я. — Зовет к себе?

— Не твое дело. Чтобы больше не смел у него ничего брать! У нас есть настоящий отец…

Я хотел показать отцовское письмо. Я давно ждал подходящего момента, чтоб показать его, но у матери был такой расстроенный вид, что мне стало жалко ее.

На крыльце послышались шаги. Мать торопливо спрятала конверт за пазуху. Отец подозрительно посмотрел на меня:

— Опять умничаешь?

Я вышел во двор, Вад продолжал тянуть «какдуртре». Ребром правой ладони он стучал о железную скобу. Я еще раз попытался всунуть ему петуха, но безуспешно.

За сараем на бревне сидели хромой бухгалтер и дядя Авес и вслух читали информационный бюллетень. За последнее время они сильно сдружились.

— «Пе-ре-езд… в лишен-ные цивилиза-ции мес-та из-за при-хо-ти Дик-та-то-ра, — по складам читал дядя Авес, — ли-шен вся-кого смыс-ла…»

— Лишен, — поддакивал бухгалтер.

Увидев меня, бухгалтер встал и расчесался.

— Плачет, — сказал я.

— Молодец. — Дядя Авес похлопал бухгалтера по плечу. — Плачет — это уже хорошо. Я еще с ней поговорю. Никуда мы отсюда не уедем. А сейчас пошли выпьем. У тебя есть деньги?

— Сотня.

— Отлично! Еще и на закуску хватит!

Бухгалтер пошевелил губами.

— Даже сорок три копейки останется.

— Возьмем на них хамсы.

Вечером дядя Авес пришел сильно навеселе. Он вызвал мать во двор, и они там долго шептались, причем мать вытирала глаза подолом платья. Отец сидел хмурый. По-моему, он о чем-то догадывался.

За ужином мать, глядя в окно, вскрикнула и выронила ложку. Я посмотрел туда и увидел бледное лицо бухгалтера с приплюснутым к стеклу носом.

От неожиданности я тоже выронил ложку. Отец обернулся.

— Что за черт! — вскочил он.

Лицо с приплюснутым носом исчезло.

— Видение, — хихикнул дядя Авес.

Отец торопливо вышел из комнаты. Слышно было, как он ходит под окнами.

— Слышь, иди за Абрама… то есть Семена, — начал дядя Авес, мигая сонными глазами. — Бухгалтер, красавец мужик, домище какой… А этот…

— Перестань при ребенке…

— Рожа, как у цыгана… Страшилище морское. Издеватель млекопитающий…

Дядя Авес задумался, изобретая очередное ругательство, но в это время дверь хлопнула и появился отец, таща упирающегося, посиневшего Вада.

— Какдуртре, какдуртре, — хрипел Вад.

— Замолчи, идиотик! — крикнула мать. — Глотку порвешь!

Она взяла ложку и стала насильно пихать Ваду в рот картошку.

— Ешь — не хочу, хочу — не ешь, — сострил дядя Авес.

— Выйдем, Сева Иванович, — сказал отец.

— Зачем?

— Покурим.

— Я некурящий. У меня легкие никудышные.

— Ничего, пара затяжек не повредит.

— Не хочу курить. Я спать хочу.

Дядя Авес стал снимать сапоги, но отец вежливо взял его под локоть. Вернулись они очень скоро. Сонного вида у дяди Авеса как не бывало. Дядя был взъерошен и возбужден. Одно ухо у него горело. Не говоря ни слова, дядя полез под кровать за своим чемоданом.

— Ты куда? — взволновалась мать.

Дядя Авес раскрыл чемодан и стал заталкивать туда свои вещи.

— Ты что с ним сделал? — закричала мать.

— То, что надо, — ответил отец, снимая толстые трофейные ботинки.

Затем он разделся и лег на кровать, отвернувшись к стене.

— Харя! — вдруг выкрикнул дядя Авес. — Подумаешь! Кто ты есть? У меня все части еле пришиты, а он по уху! Кто ты такой? Ну, кто ты такой? Нужен мне твой дом паршивый? Подавись им!

Дядя схватил чемодан и поволок его к выходу.

— Сева! — кинулась мать.

Но дядя Авес вышел, изо всех сил хлопнув дверью. Мать побежала за ним. Вернулись они через полчаса. Дядя Авес, ворча, стал распаковывать чемодан.

— Хочешь, чтобы было все по-хорошему, река Хунцы, чтобы лес и станция была, а за это по уху бьют и из дома гонят.

Проснувшись ночью, я услышал тихий разговор, доносившийся из комнаты родителей. Разговор шел о дяде Авесе.

— Летчик, три раза горел, а ума — на копейку. Учит ребят всяким гадостям. Могилу хотел раскопать. Связался с бухгалтером… подбивает его. Что у тебя с ним было?