Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 40

«Да это ребенок, совсем ребенок и к тому же премилый… Как я мог о нем такое подумать?» — умилился Беркутов и, вырвав из записной книжки чистый листок, вывел на кем адрес Харбинского вербовочного пункта: Пекинская, 18.

— Через полчаса мы в Харбине, — сказал он, небрежно глянув на наручные часы. — Отдохнете, почиститесь и приходите. Стучите, и отверзят вам! — Он стал собирать разбросанные по всему купе вещи.

За пыльными стеклами мелькало предместье: большое и неопрятное скопище торговых помещений и убогого человеческого жилья. Наносило въедливым запахом сточных вод, гниющих отбросов и табачных фабрик.

— Вот они, дары цивилизации. Смотрите: международная клоака — Харбин! — воскликнул, появляясь в купе, Городецкий.

Булыга пообедал в маленьком китайском ресторане, неподалеку от вокзала. Пока он поглощал с завидным аппетитом «суп трех ароматов», в низкой комнате появился коренастый человек в сером потертом пиджаке и матерчатых туфлях на босу ногу. Он уселся за соседним столиком, развернул газету и, полузакрывшись ею, ел, не торопясь, то и дело взглядывая на Булыгу.

«Странный тип, — подумал Булыга с неприязнью. — Кажется, я его где-то видел. Что если его „приставил“ ко мне Беркутов? — От этой догадки по спине пробежал холодок, но он тотчас же себя успокоил: — Сейчас мы его проверим. Беру на абордаж».

— Вы с поезда? — спросил он у незнакомца, вглядываясь в бледное, чуть одутловатое лицо.

— Я? Нет.

«Шпик, — заключил Булыга. — Мама родная, как же от него избавиться?»

— А вы? — спросил «шпик», отодвигая пустую тарелку и складывая желтоватый газетный лист. Голос у него был грудной, приятного тембра. Глаза внимательные, но без настороженности.

Булыге опять показалось, что он уже видел эти глаза и слышал этот голос. Немного поколебавшись, — юноша воспитывал в себе спартанскую неприхотливость, — он попросил мороженого.

— Мороженое и мне, — сказали рядом.

Молодой китаец в белом, стриженный по-европейски, поставил перед ними бокальчики с мороженым. Булыге вдруг вспомнилась пьяная болтовня Городецкого о том, что в Харбине у них предстоит встреча с генералом Пепеляевым, от которого многое зависит. Что именно зависит, поручик не уточнял, да это было и не важно. «Ну погоди же… я от японцев ушел, я от Беркутова ушел, а уж тебя, „серый“, обставить проще простого!» Помешивая ложечкой в тающем мороженом, Булыга нарочито небрежно спросил:

— Вы мне не скажете, далеко отсюда резиденция генерала Пепеляева?

— Откуда мне знать, я человек пришлый. У вас к нему поручение?

— Угу, — бормотнул Булыга. — Простите, я опаздываю. — Он сунул китайцу кредитку и, не дожидаясь сдачи, выбежал на улицу.

Стремительно прошагав до первого угла, он оглянулся. Улица была пустынна. «Серый» все еще прохлаждался в ресторане. И вдруг он вспомнил, что видел этого человека в Никольске-Уссурийском, слушал его выступление на партийной конференции и что фамилия его — Жданов. Что могло привести его в этот город?

Августовский день был жарок и душен. У обочин тротуаров, как где-нибудь на окраине Владивостока, копошились в пыли пестрые хохлатки. Проехал велосипедист, русский, в чесучовом костюме и белом тропическом шлеме «здравствуй-прощай» с двумя козырьками, спереди и сзади. Увидев одинокого пешехода, он замедлил бег своего металлического коня, видимо, хотел что- то спросить, но раздумал и проехал мимо; на повороте обернулся и опять глянул на Булыгу.

«Кажется, я внушаю подозрение. Не хватает еще повстречаться с теми офицерами, они живо „забреют“», — подумал юноша и свернул в переулок. Здесь все до смешного напоминало владивостокскую Миллионку: дешевая харчевня, звучные лавчонки жестянщиков, крохотные прачечные, кустарные красильни.

Заливались на все голоса разносчики горячей снеди. Галдели ее потребители — рабочий люд, визжали ребятишки. И так же, как на Миллионке, трудились на солнцепеке уличные парикмахеры и желтолицые «доктора», дающие исцеление от всех недугов. Все-все, вплоть до воздуха, пропитанного смешанными запахами жареного бобового масла, чеснока и пота, было здесь знакомо.

При помощи трех-четырех китайских слов и выразительной жестикуляции Булыга уточнил, как пройти на пристань. Мумиеподобный кассир, закатывая глаза, разъяснил ему, когда отправляется пароход на Сахалян, и вручил билет третьего класса.

Мутноватая Сунгари плавно катила свои воды. Булыга лег на прибрежный песок, подставляя лицо щедрому маньчжурскому солнцу, и вдруг с тревогой подумал о своих друзьях, уехавших осенью из Владивостока. Живы ли и где они теперь? Где ты, черноглазый и ясный, как полдень, Гриша Билименко? Где медлительный в движениях и не по летам рассудительный Петя Нерезов? Где «славный молодой человек» — как он любил называть себя в шутку — Саня Бородкин? Все ли еще вместе «три мушкетера»? Помнят ли они еще своего верного д'Артаньяна?

Жданов дочитал свою газету, расплатился и вышел на улицу.

— К Пепеляеву так к Пепеляеву, — сказал он негромко и, щуря глаза на солнце, рассмеялся: — Забавный, однако, парнишка. Похоже, что он умеет читать чужие мысли. — Он быстро зашагал по улице, глядя себе под ноги. Бледное лицо его стало озабоченным и хмурым.

После зноя и духоты улицы зеленоватый полумрак заплетенной диким виноградом веранды был успокоителен для глаз. Впрочем, гостю даже не предложили садиться. Молодой узкоплечий генерал встал при его входе и выпрямился во весь свой высокий рост, застегивая мундир, под которым виднелась белейшая рубашка. Двое других, тоже в генеральских мундирах, с подчеркнутым вниманием склонились над шахматными фигурами. У одного из них можно было рассмотреть теперь только просвечивавшую сквозь редкие и пушистые волосы лысину; у другого — гладкий срез оливково-смуглой щеки, взметнувшуюся кустистую бровь и кончик закрученного уса. Зато скуластый поручик, стоявший чуть поодаль, посмотрел на пришельца чересчур внимательно и с недоброй усмешкой отвернулся.

«Знает, зачем я пришел, — подумал Жданов. — Э, да все равно… Только бы не прирезали потом где-нибудь в темном переулке».

Генерал Пепеляев учтиво извинился перед партнерами по шахматам, что вынужден их оставить.

— Пройдемте, — обратился он к Жданову. Тот не двинулся с места. Мгновение они изучали друг друга.

У Пепеляева было узкое с впалыми щеками лицо, тонкий нос, густые брови, внимательный и усталый взгляд темных, глубоко запавших глаз. «Сегодня его зовут Морозовым, — думал он, глядя на невысокого со спокойными серыми глазами человека. — Нелепо уточнять, как его звали вчера и совершенно непостижимо, как он станет называться завтра… Печально, что не большевики, а мы сами затеяли эти переговоры. Приходится быть и снисходительным, и терпеливым, и даже гостеприимным».

«Вы крикнули „сос!“, а теперь трусите, как нашкодившие мальчишки, — думал другой. — Посмотрим, что из всего этого выйдет».

— Пройдемте, — повторил Пепеляев и улыбнулся. Улыбка его четко очерченных губ была грустной и красивой. Она тут же погасла, и он пошел во внутренние комнаты, слегка сутулясь, не оглядываясь и не зовя за собою гостя.

— Вот здесь мы можем поговорить спокойно, — сказал генерал, распахивая дверь одной из отдаленных комнат, и отступил в сторону, пропуская посланца благовещенских большевиков. — Я ждал вас несколько позднее, — пояснил он, войдя следом и опуская на окне, в которое било солнце, штору.

Тихо. Пахнет дорогим одеколоном. На краю письменного стола в графине тонкого стекла поблескивает вода. Жданов опустился на обитый кожей с блестящими медными гвоздиками стул и окинул беглым взглядом обтянутые серым армейским сукном степы и покрытую таким же одеялом узкую походную койку. Простота кабинета нравилась ему и в то же время чем-то настораживала. Испещренная флажками карта на стене, заваленный бумагами стол, пепельница с грудой неубранных окурков — все свидетельствовало о том, что в этом доме не всегда играют в шахматы и ведут переговоры не только с благовещенскими большевиками.