Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 44

44

«Вертеп» находился в глубине большого, без деревца и травинки, двора. Был он низок и непригляден с виду, но уже в сенях пахло жареным и пареным, а в распахнутую дверь была видна под образами широкая скамья, покрытая свисавшим до пола ковром таких ярких красок, что рябило в глазах. На ковре возлежал собственной персоной Савоськин и нескладно тянул:

Корабель идет, Аж волна гудет.

Ширококостная баба с черными пронзительными глазами расставляла на столе посуду; другая, помоложе, с маленьким узкогубым лицом, в наброшенной на голые плечи шелковой малиновой шали гадала на картах.

— Любовь будет… совет будет, — гортанно, подражая цыганкам, прочила она толстухе. — Дорога дальняя, известие из казенного дома. Все у тебя, тетка Матаня, лыко к лыку вяжется. Удачливая!

Она стала тасовать колоду карт. Матаня уперла руки в бока:

— Путаешь, милка моя. Кака-така дорога? Да ни в жисть… Ты на короля мне кинь, на трефового короля. — Увидев комсомольцев, она ловко метнулась и прикрыла дверь в горницу. Алеша все же успел заметить, что там, на высокой постели, кто-то утонул головой в груде развороченных подушек.

— Ой, до чего ж я испужалася, — заулыбалась Матаня. — Сердце трепыхается, как телячий хвост. Нервенная стала я, пужливая, страсть. Все японец, треклятый, наделал. Теперь бы при своей трудящей власти вздыхнуть, ан неможется пуще прежнего.

— Ладно, ты нам зубы не заговаривай. Ты и при японцах как сыр в масле каталась, — сказал один из сретенцев.

— А нынче по какому случаю пир? — поинтересовался его товарищ.

— Ну уж и пир, — поджала губы баба. — Брат двуюродный как с неба упал, племянница-беженка. Вот собрались: сродников помянем, по-семейному посоветуемся, как да чо… А вы, не знай, как звать-величать, каким ветром сюды задунуты?

— Это который же двоюродный брат? Тот, что в горнице прячешь, или этот вот певень?

— Тихон Игнатьевич, я за вами. Пойдемте на пароход.

Савоськин с минуту рассматривал Алешу, потом повернулся лицом к стенке.

— Не желаю, — изрек он. — Всякая козявка будет мне указывать. Петь хочу. Гулять хочу! А ну кыш отседова!

— Нет, вы пойдете. Так нужно.

— Матаня, гони их метлой и закрой ворота, — гаркнул Савоськин, приподнимаясь на локте. — Девка, чего пригорюнилась? Бери таз, играй походный марш гостям незваным! И-их, и пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем…

— Ах ты гад ползучий, — тихо произнес кудрявый сретенец, — долго ты над людьми изголяться будешь? А ну, живо! И вы, красавицы, собирайтесь, — обратился он к женщинам. — Забирайте свои разносолы, пообедаете в каталажке.

Баба всплеснула толстыми руками, запричитала. «Племянница» огрызнулась:

— А я чо? Я его держу, энтого борова, чо ли? Да пущай он катится на легком катере к чертовой матери.

— Давай-ка, хозяйка, веревку, — засмеялся парень с носом кнопочкой. — Мы его, как бычка, на веревочке поведем. То-то смеху будет в городе!

— Тихон Игнатьевич, вам придется подчиниться, — сказал Алеша. — А о вашем безобразном поведении будет разговор в Благовещенске. В этом я вам ручаюсь.

— А я тебя еще до него семь раз в ложке воды утоплю, — буркнул Савоськин, но полез под лавку за обувью.

— Отдавай команду! — потребовал Померанец, едва изрядно помятый капитан очутился на палубе «Кометы». — Да живо шевелись, а не то пришью на месте и отвечать не буду. Саботажник! Гнида!

— Это за что же такоича? — спросил оторопело Савоськин.

— А вот за это за самое. Чтобы не шкодил и тому подобное!

Капитан благоразумно промолчал и, косясь в сторону воинственно настроенного боцмана, приказал поднимать пары. Шепнув Алеше, что сейчас вернется, он побежал в каюту переодеться. Алеша поблагодарил молодых сретенцев за помощь:

— Приезжайте к нам, ребята! — крикнул он им вдогонку. — Нам такой народ нужен!

Они тоже что-то крикнули и помахали руками, но порыв ветра отнес в сторону голоса. Белозубые улыбки осветили по-осеннему мрачный день.

Очутившись на борту парохода без капли спиртного, Савоськин держался молодцом. К Алеше он решил не придираться по-пустому. Парнишка пичуга малая, а коготок востер. Пообломают ему коготки, пообломают и без нас. Рулевой Федор Андреич ходил мрачнее тучи и поглядывал на Алешу осуждающе, а с капитаном имел секретный разговор:

— Выходит, мы, Марь Миколавну обманули. Здря она нам доверилась, так, что ли? Сурьезней, ой сурьезней надо было вести себя, Тихон Игнатьич, а у тебя душа взыграла! Как мы теперь в ее глазыньки поглядим?

— Скоро только сказки сказываются, — поскреб Савоськин небритый подбородок. — Да вот вешают еще: голову в петлю сунут, скамейку из-под ног вышибут — и готов! Такие ли мы дела обделывали? А и тут… все было на мази. Вдруг приходют, вдруг требуют, вдруг ведут, как арестанта. Нет, я к такой жизни непривычный.

Покрутив бородой, Федор Андреич не мог с ним не согласиться:

— Эдак… эдак… эдак!

А вскоре среди бела дня едва не наскочили на мель. И повинен был в этом сам капитан, изрядно хлебнувший из жестяного банчка, пожертвованного ему на стоянке за какую-то давнюю услугу знакомым контрабандистом. Словом, вздремнул Тихон Игнатьич у штурвала, и, если бы не расторопность команды, не видать бы ему до новой навигации ни пригожей жены, ни любимых деток.

Боцман Померанец, сверкая глазами, заорал, что из- за этого растяпы путь от Сретенска до Благовещенска стал втрое длинней, чем весной или летом. Его дружно поддержала вся команда:

— Ведь не супротив течения, а по воде! По воде…

— Нас, поди, семьи ждут, а мы за трех дурных чертомелим!

— Сменить капитана! Савоськин нам боле не указ! — крикнул озорно Пронька.

— Нянькаемся с ним, как при старом прижиме, — подытожил кочегар. — Ссадить его на остров, чтоб в другой раз было неповадно!

Савоськин попытался было проявить свою власть, ждал поддержки от Федора Андреича, но старик предпочел отмолчаться. Бачок с недопитой «ханой» полетел за борт, а капитан очутился в своей каюте под домашним арестом. Он грохал кулаком в дверь, кричал про бунт и самоуправство, но вскоре затих, видимо, завалился спать. По единогласному решению команды власть на судне перешла в руки Алеши, смущенного и далеко не обрадованного выпавшей на его долю честью.

Этот последний рейс «Кометы» был не только трудным, но и опасным. Опасность таилась в свинцовых водах Амура, прятавших под собой длинные песчаные косы и бешена бурливших на перекатах, в густых и липких туманах, наползавших под вечер в русло изменчивой и непостоянной с верху до низу реки.

Ночами стояли в туманной мгле, и все это время почти без перерыва, хрипло, как раненый изюбр, надрывался пароходный гудок. Мало ли кому могло взбрести в голову шарить об эту пору но Амуру. Лодка ли спиртоносов, таможенный ли катер наскочит в ночи — горя не оберешься. Но всего страшнее, что идут по реке днем и ночью, боясь обледенения, грузные плоты. Плывет такая, в полверсты длиной, махина, а плотогоны, бывает, что спят вповалку. Протаранит корпус судна бревнышком в два обхвата или врежется плот в корму и располосует ее, и тогда амба, каюк и точка! А кому ж охота пойти на откорм ленивым усатым сомам?

Изматывали немногочисленную команду долгие ночные вахты, но днем «Комета» неустанно стремилась вперед и вперед, к родному городу.

А в это же самое время Мацюпа и его спутники уходили от него все дальше и дальше на запад.

Проводник вел их без тропы. Он был в тайге как у себя дома, но то и дело вытаскивал из ножен шашку и с каким-то недобрым старанием тесал сосну за сосной.

— Зачем ты портишь деревья? — не удержался от вопроса Петр.

— Подрастешь — узнаешь, — усмехнулся проводник и неутомимо продолжал свою работу.

К вечеру их обстрелял рыскавший по тайге конный разъезд белоказаков. Проводник велел всем спешиться, нырнул в чащобу с лошадьми и, появившись снова, увел всех на вершину кудрявой сопки.