Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 48

— Барышня? Да, возможно. Вполне возможно… Когда мой друг придет, скажи, чтобы он там потише. И утром чтобы меня не будил. Понял?

— Поняла, капитана, ошень поняла. Моя скажу, капитана.

Тяжело передвигая ноги, Беркутов поднялся по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Его сопровождал китайчонок-бойка.

— Да, вот что, Мик… — Беркутов шагнул к нему и пытливо поглядел в глаза. — Когда придет тот, другой офицер, сними ему сапоги в коридоре. Скажи, я так велел. Скажешь?

Мик закивал головенкой, как болванчик, заулыбался:

— Моя все скажу, капитана. Моя все понимай: капитана сыпи-сыпи мала-мала…

Войдя в номер, Беркутов повернул в двери ключ, постоял, к чему-то прислушиваясь.

Конечно же, во всем виноват сам Игорь. Зачем он вдруг стал кичиться своим всезнайством. Сашка Рифман, видимо, спьяна, сболтнул ему про землемера, что снимал их в детстве, а потом оказался большевиком. В восемнадцатом он нарезал беркутовские земли белогорским и ново-троицким мужикам. Зорил «Беркутово Гнездо»! Что же, с ним было цацкаться, когда он попался в руки? Потом эти ребятишки… Он и прапорщика Пономаренко помянул, стал пророчествовать: таких-де, как вы, не примет амурская земля.

А какое ему до этого дело? Не каждому дано пройти по земле с чистыми руками. Может, только у труса и не капала с пальцев чужая кровь.

Беркутов подошел к окну и отодвинул тяжелую штору. Пустынная улица была залита призрачным лунным светом.

Утро застало Беркутова в табачном дыму с покрасневшими от бессонной ночи глазами, но рассудочного и трезвого, со стиснутыми, до желваков на скулах, зубами. Он отпер дверь и позвонил. Пушинкой влетел робко улыбающийся бойка.

— Капитана? — китайчонок весь изогнулся в вопросе.

— Воды для бритья. Постой… Офицер не приходил? — спросил он строго, косясь на несмятую постель Городецкого.

— Миюла, — вздохнул бойка. — Ночью его не приходи. Моя не спала. Его не приходи.

— Ладно, не спала… Неси воду для бритья.

В этот ранний час утра в полицейском участке было тихо. Два полицейских дремали на широких лавках. Третий, с широким, как блин, лицом пытался играть на мандолине.

В кабинете начальника зазвонил телефон. Пускай звонит. Только дурак может звонить в такое время. Начальник приходит в шесть утра и сидит до десяти. Потом он приходит в шесть вечера и опять сидит до десяти. В это время ему и нужно звонить.

Размышления были прерваны появлением тучного и неповоротливого начальника участка. Полицейские вскочили и отдали ему честь. Появился еще один полицейский и пронес в кабинет начальника свежезаваренный зеленый чай. В это самое время порог участка перешагнул молодой русский офицер. Его тотчас же провели в кабинет.

Тучный начальник привстал, чуть не опрокинув чашку с чаем, и, сложив руки ладонь к ладони, сказал тонким голосом, почти без акцента:

— Прошу садиться, очень прошу садиться. Чем могу служить господину поручику?

Оба сели и помолчали. Тучному начальнику нужно было отдышаться. Поручик заметно волновался. Наконец он сказал:

— У меня случилось несчастье.

— Вас обокрали? — спросил начальник учтиво. Офицер покачал головой.

— У меня случилось несчастье, — повторил он. Рука офицера, державшая на колене фуражку, слегка дрожала, на лбу выступили бисеринки пота. — Я потерял друга, — пояснил он, несколько овладев собою. — Всю ночь не спал. Что с ним могло случиться?

— Харбин — веселый город, — начальник участка улыбнулся. — Молодые люди часто не ночуют дома, а утром появляются свежее чайного цветка.

— Это исключено. Ему еще нет двадцати. Поверьте, мы были как братья. Я очень обеспокоен, иначе не стал бы тревожить вас.

Чай, конечно, уже остыл. Может, офицер волнуется совсем не напрасно? И потом, по его лицу видно, что, выйдя отсюда, он поднимет на ноги весь город. Тучный начальник сменил маску: лицо его стало озабоченным и печальным.

— Скажите, когда вы видели своего друга в последний раз? — спросил он, уже кладя руку на телефонный аппарат.

— Вчера перед вечером. Видите ли… сегодня он должен был уехать на «Чайне». Вчера я засиделся у генерала Пепеляева. Поручик Городецкий должен был зайти за мной, мы с ним условились поужинать в одном из ресторанов, но не зашел. Я прождал его до десяти часов, потом вернулся в гостиницу. Окна нашего с ним номера не были освещены. Я пошел его искать. Обошел почти весь город…

Начальник яростно крутил ручку телефонного аппарата. Его долго не соединяли. Он швырнул трубку, но тут же схватил ее снова и заговорил по-китайски, повелительно и властно. Он, видимо, кого-то распекал. Голос его звенел на высокой ноте, в углах рта вскипала пена. Наконец, забыв о посетителе, он выругался зло и непристойно, после чего стал слушать сам.

Положив трубку, китаец помолчал, хрипло и натруженно дыша. Беркутов весь подался вперед, но не прерывал тягостного молчания. Начальник облизнул пересохшие губы.

— Ваш друг, — сказал он после длительной паузы, — к сожалению, не сможет отбыть на пароходе «Чайна». Он никуда не поедет. Ваш друг, к сожалению… убит.

Черт бы побрал эти китайские церемонии: он начал выражать свое сочувствие, как будто от этого могло что- нибудь измениться. Беркутов почти с ненавистью смотрел на его длинные желтые ногти.

Трудно поверить… Может, это все же ошибка? — Он глянул в глаза своего собеседника. — Невероятно трудно поверить!

Тот привстал в своем венском кресле:

— Крайне прискорбный случай. Убит кастетом сзади. Разбита вся затылочная часть.

— Ограбление?! — быстро спросил Беркутов.

Китаец отрицательно мотнул головой:

— К сожалению, — при чем здесь сожаление? — все как будто цело. Часы и деньги остались при покойном. В отношении гм… всего остального вы сможете убедиться в городской мертвецкой.

— Как это ужасно, — простонал Беркутов и встал со стула. — Благодарю вас за хлопоты. Он вопросительно глянул в лицо начальника. Тот поднял обе руки:

— Это наш долг… долг… долг! Несчастный юноша… — вздыхая и бормоча сочувственные фразы, он проводил Доната до дверей и потребовал, чтобы принесли свежего чаю.

— Друг мой, ваше чуткое сердце вам подсказало, что я в большом смятении. Я так рад вас видеть! Садитесь вот сюда.

— Ваше превосходительство, — ответил поспешно Беркутов, — я счастлив, что смогу быть вам полезен, но если кому-нибудь и нужно сегодня утешение, так это мне.

— Я вас слушаю, Дон, но предупреждаю, — Пепеляев весь окутался душистым облаком голубоватого дыма, — если вы вздумали менять свои позиции, разрешите вам не поверить!

— Городецкий убит! Понимаете… накануне своего отъезда туда. Гиринское бюро было ему не помехой. Помешал кто-то другой. Кто?! Я, кажется, сойду с ума, если не разгадаю эту тайну. Мы были с ним, как братья… — Беркутов скрипнул зубами.

Пепеляев тронул его руку своею узкой, с виду бессильной, рукой:

— Не сокрушайтесь, что не смогли уберечь. Все мы солдаты, но не всем суждено пасть в открытом бою. Гибель возможна и от руки проходимца. Возьмите себя, мой друг, в руки и не поддавайтесь скорби. — Он опять окутался папиросным дымом и сказал уже совсем другим, чуточку насмешливым тоном:

— Живите, живые, живее, как взывал один непритязательный философ. На вас лица нет, идемте-ка позавтракаем вместе.

Когда они проходили через скудно обставленную, залитую солнцем гостиную, Пепеляев указал на низкий турецкий диван:

— Отдохните здесь. Я пойду распоряжусь. Когда все будет готово, пришлю за вами.

Откинувшись головой на спинку дивана, Беркутов закрыл глаза. Свершилось! Боже мой, свершилось… Это еще страшней, чем с тем землемером. Кровавую тризну справили они тогда в разрушенном «Беркутовом Гнезде» и омыли в прозрачном студеном ручье свои окровавленные руки. Там девочка, лесникова дочка, мелькнула или померещилась в лесной чаще. Черт бы ее побрал, ундину эту, если она все видела! Это она стояла перед глазами, когда стрелял в ребятишек на том берегу.