Русская армия между Троцким и Сталиным - Млечин Леонид Михайлович - Страница 38

Во время Первой мировой войны ее арестовали в Германии как российскую гражданку, но немецкие социал-демократы доказали властям, что она враг царского режима, и ее освободили. Она уехала в нейтральную Данию.

В 1917 году она стала первой женщиной, избранной в Петроградский Совет. В правительстве она состояла недолго, но усилиями Коллонтай в декабре 1917-го были приняты два декрета. Один — о гражданском браке, который заменял церковный брак, устанавливал равенство супругов и уравнивал в правах внебрачных детей с законнорожденными. Второй декрет упрощал процедуру развода, который теперь без труда мог получить любой из супругов. Это были прогрессивные и давно назревшие законы.

Александру Михайловну осуждали потом за пропаганду свободных отношений между мужчиной и женщиной. Но ее призыв позволить женщине самой определять свою судьбу был реакцией на прежнее подчиненное положение женщины.

Александра Коллонтай писала в журнале «Рабочий суд» в 1926 году:

«Когда говорят о слишком свободных отношениях, то при этом забывают, что эта молодежь почти совсем не прибегает к проституции. Что, спрашивается, лучше? Мещанин будет видеть в этом явлении «разврат», защитник же нового быта увидит в этом оздоровление отношений».

О пользе взломщика-рецидивиста

В 1918 году Александра Михайловна добилась, чтобы Дыбенко выпустили под ее поручительство. В газетах появилось сообщение, что они с Павлом Ефимовичем вступили в брак, хотя в реальности они так и не зарегистрировали свои отношения.

Освобожденный из заключения Дыбенко с верными ему матросами уехал из Москвы — махнул в Курск, потом в Пензу. Коллонтай, которая гарантировала, что Дыбенко будет приходить на допросы, оказалась в дурацком положении. Она, в свою очередь, уехала в Петроград.

«Бедная Коллонтай, — писал Жак Садуль, — она безумно влюблена в своего прекрасного Дыбенко и совершает в последнее время одну нелепость за другой… Она отчаянно кинулась в оппозицию…»

Только что назначенный председателем Революционного трибунала Николай Крыленко потребовал арестовать Дыбенко, а заодно и Коллонтай.

Ядовитая Зинаида Гиппиус, известная в те годы писательница, записала в дневнике: «Дыбенко пошел на Крыленко, а Крыленко на Дыбенко, они друг друга арестовывают…»

Члены ЦК требовали судить Дыбенко и Коллонтай как дезертиров. Арманд Хаммер пишет, что Ленин нашел остроумный выход.

«На заседании Центрального Комитета партии, посвященном этому вопросу, Ленин подождал, пока все выскажутся, и затем спокойно сказал:

— Вы правы, товарищи. Это очень серьезное нарушение. Я лично считаю, что расстрел будет для них недостаточным наказанием. Поэтому я предлагаю приговорить их к верности друг другу в течение пяти лет.

Доброта сердца Коллонтай была хорошо известна, да и Дыбенко недаром заслужил репутацию победителя женских сердец. Комитет встретил предложение Ленина взрывом хохота, и на этом инцидент был исчерпан. Но говорили, что Коллонтай так никогда и не простила этого Ленину».

Владимир Ильич не хотел ссориться с человеком, популярным среди матросов. Поэтому из Москвы дали знать, что Дыбенко и Коллонтай ничего не грозит. И Дыбенко приехал на суд, который проходил в Гатчине.

Павел Ефимович не признал себя виновным в сдаче Нарвы. Он уверенно говорил суду:

— Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови… Нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, несогласного с политикой большинства в правительстве… Нарком должен быть избавлен от сведения счетов с ним путем доносов и наветов. Крыленко пачкает мое имя до суда на митингах и в газетах… Во время революции нет установленных норм. Все мы чего-то нарушали!.. Говорят, я спаивал отряд. А я, как нарком, отказывал в спирте судовым командирам. Мы, матросы, шли умирать в защиту революции, когда в Смольном царила паника и растерянность…»

17 мая 1918 года суд оправдал Дыбенко. В приговоре говорилось: перед ним поставили такие сложные задачи, как «прорыв к Ревелю и Нарве, к решению которых он, не будучи военным специалистом, совершенно не был подготовлен…».

Моряки вынесли его из зала суда на руках. Дыбенко на радостях загулял. К великому огорчению Коллонтай уехал сначала в Москву, потом в Орел, к брату. А позднее пустился в совершенно авантюристическое предприятие: с документами на чужое имя отправился в Крым для нелегальной работы. Это было сделано в надежде заслужить прощение. ЦК еще в апреле исключил его из партии. Впрочем, партбилет ему вскоре вернут, восстановив партийный стаж с 1912 года.

Трудно было найти человека, менее подходящего для подпольной работы. Приметного, шумного Дыбенко, не привыкшего сдерживать себя и не знающего, что такое конспирация, быстро арестовали. Он сидел в тюрьме в Севастополе.

Товарищи вновь не бросили его в беде. Через месяц Совнарком сложным путем договорился об обмене Дыбенко на нескольких пленных немецких офицеров.

Много раз возникал вопрос, почему Ленин так снисходительно относился к выходкам Дыбенко. Наверное, все дело в том, что настоящим преступлением Владимир Ильич считал только выступления против советской власти.

Один из его предреволюционных соратников оставил любопытные записи разговоров с Лениным. Будущий глава советского правительства рассуждал так:

«Партия — не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…»

Когда при Ленине поднимался вопрос о том, что такой- то большевик ведет себя недопустимым образом, он иронически замечал:

— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится…

Снисходителен был Ленин не только к таким «слабостям», как пьянство, разврат, но и к уголовщине. Не только в «идейных» экспроприаторах, но и в обыкновенных уголовных преступниках он видел революционный элемент.

Среди ближайших соратников Ленина эта тенденция принимала порой совсем курьезные формы. Так, Александр Богданов — один из образованнейших писателей-большевиков — говорил:

— Кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придет время восстания, и они будут с нами. На баррикаде взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова.

Убийство брата

Осенью 1918 года Дыбенко вступил в Красную армию. Так и для него началась Гражданская война. Сначала его сделали военным комиссаром полка, потом командиром батальона.

Антонов-Овсеенко, назначенный командовать войсками юга России, попросил откомандировать Дыбенко в его распоряжение. Антонов-Овсеенко поставил старого друга командовать Особой группой войск, наступавшей на Екатеринослав. В январе 1919 года город взяли.

В феврале Дыбенко был назначен начальником 1-й Заднепровской советской стрелковой дивизии, которую составили бывшие партизанские отряды. Начальником политотдела дивизии стала Александра Коллонтай. Они вновь были вместе.

В подчинении Дыбенко оказались отрады Нестора Ивановича Махно и Николая Александровича Григорьева.

Знаменитый анархист Махно совершил в тот момент один из многих поворотов в своей бурной политической карьере и присоединился к большевикам, нуждавшимся в любых союзниках, пусть самых ненадежных.

Но иметь с Махно дело было трудно и опасно. Как, впрочем, и с бывшим штабс-капитаном Григорьевым, который успел послужить в армиях Центральной рады, гетмана Скоропадского и Симона Петлюры… После поражения петлюровцев Григорьев перешел в Красную армию.

Отрады Григорьева и Махно переформировали в бригады. Григорьева даже вскоре повысили — из командиров 1-й Заднепровской бригады он в апреле 1919 г. стал командиром 6-й Украинской сводной стрелковой дивизии.

Писатель Юрий Олеша в дневнике описывал, как войска Григорьева вошли в Одессу: