Кухтеринские бриллианты. Шаманова гарь - Черненок Михаил Яковлевич - Страница 23

— Что они могли отмочить? — насторожился Бирюков.

— Отомкнули как-то лодку Гайдамачихи, уплыли на остров. Когда возвращались, старуха их встретила… Что произошло, не понял, но, по-моему, они в старуху выстрелили…

Антон устало опустился на стул и рывком снял телефонную трубку.

15. «Прощание славянки»

Сидящий в корме лодки Сергей увидел Гайдамачиху одновременно с выскочившим на берег Димкой. Первым желанием его при этом было: оттолкнуть лодку от берега и снова уплыть на остров или в камыши. Он уже уперся было веслом в дно озера, но Димка, выставив перед собою ружье, замер перед приближающейся, как баба Яга, старухой, словно загипнотизированный. Сергей, увидев это, выскочил из лодки и как ни в чем не бывало, пожалуй, только чуть радостнее, чем следовало бы, крикнул:

— Здрасьте, бабушка!

Старуха остановилась, и тотчас, как по команде, замерла собака, с оскаленными зубами и высунутым языком бежавшая перед нею. Гайдамачиха исподлобья подслеповатыми глазами посмотрела на мальчишек, кивнула головой, будто клюнула носом, и совершенно неожиданно заговорила приветливым старческим голосом:

— Здравствуйте, внучики, здравствуйте. Рыбалить плавали?… Бог вам в помощь. Хорош ли улов?

— Слава богу, ничего… — подстраиваясь под старуху, ответил Сергей и, опасливо покосившись на щерящего зубы Ходю, показал в лодку, — Щуку, бабушка, поймали громадную, как акула.

Старуха, подметая длинной юбкой песок, подсеменила к лодке, с интересом уставилась на щуку.

— Поди, у острова словили?

— Ага, у острова, у острова, бабушка, — зачастил обретший кое-как дар речи Димка.

— Там испокон веков крупные щуки водятся. Супруг мой, Петр Григорьевич, царство ему небесное, не к ночи будь помянут, — Гайдамачиха торопливо перекрестилась, — еще крупнее этой бывало привозил с острова. Да и сама я, помоложе годами будучи, любила там рыбалить. Лодочку для целей этих держала, плотник Серапионыч ее ремонтировал… Теперь же совсем здоровье кончается. И лодочка какой уж год починки не видит, решето-решетом стала… — Гайдамачиха посмотрела на мальчишек. — Вы, миленькие, на ней больше не плавайте. Утонете по своей вине, а родители ваши положат грех на мою душу. Жить мне мало осталось, не успею перед богом отмолиться.

— Мы, бабушка, не утонем. Мы, как рыбы… — начал Сергей, но Гайдамачиха перебила его:

— На такой дырявой лодочке и рыба утонет. По молодости ума смерти еще не чуете, а она, безносая, на каждом шагу человека караулит, — старуха опять перекрестилась. — Сынок мой так же, как вы, в молодости ничего не боялся. В последнюю войну, немецкую, геройский подвиг совершил — так командир мне писал. А безносая и с героем не посчиталась. Забрала моего сыночка к себе.

Сергей пополоскал босые ноги в озере, достал из лодки штаны и рубаху и торопливо стал одеваться.

— На Отечественной войне много людей, бабушка, погибло, — натягивая через голову рубаху, проговорил он.

Старуха, соглашаясь, закивала носом:

— Плохое дело — война, внучики. Только не на ней одной гибнут люди-человеки. Кому на роду написано, тот и в безвоенные дни уходит с белого света…

Разговаривая, старуха продолжала разглядывать в лодке щуку. Она даже наклонилась, длинным костлявым пальцем потрогала щучье брюхо и вдруг попросила:

— Продали бы мне на ушицу рыбки, миленькие. Давно я ушицы не пробовала.

— Чего ее продавать… — Сергей забрался в лодку и поднял щуку. — Берите бесплатно, если хотите.

— Куда мне такую щучищу-то!.. — Гайдамачиха испуганно замахала рукой. — Там, в лодочке, чебачки имеются. Вот мне штук пяток и хватит.

Сергей быстро собрал на дне лодки с десяток рыбешек и положил их в подставленный Гайдамачихой фартук. Старуха сунула под фартук руку, порылась там, как будто собиралась показать мальчишкам забавный фокус, и протянула Сергею несколько белых монет:

— Вот вам за рыбку денежки.

Сергей, насупившись, спрятал руки за спину.

— Не надо нам денег, мы не спекулянты.

— Бери, милый, бери… — настаивала Гайдамачиха. — Лишь злые люди про меня языками чешут, будто чужим добром пользуюсь. Я, милые, за прожитую жизнь напрасной копейки ни с единой души не взяла. За труд свой только брала. И ты, внучек, бери. Это трудовые твои денежки, за них греха нет…

— Не надо, да ну вас… — смутился Сергей.

— Не обижай старого человека отказом, не обижай, — продолжала петь старуха, — Конфеток в сельмаге у Броньки Паутовой купишь, сладеньким с дружком побалуешься, может, когда и вспомнишь бабушку Гайдамакову добрым словом. Уезжаю ведь я отсюдова. — Она все-таки всучила Сергею деньги, и тот, не зная, что с ними делать, смущенно спросил:

— Куда вы, бабушка, уезжаете?

— Уезжаю, милые, к своему сыну…

— Где он живет? — выпалил Сергей.

— Его давно в живых нет. Погиб он, как говорила, в немецкую войну и схоронен у города Брянска. Вот хочу найти могилку и помереть рядом с сыночком. А срок жизни моей уже подходит, вижу — безносая по пятам волочится…

Набежавшее с севера облачко широкой тенью накрыло Потеряево озеро. Вода заметно потемнела, совсем угрюмыми стали торчащие из нее черные столбы бывшего паромного причала. Гайдамачиха из-под ладошки посмотрела на небо, беззвучно пошевелила губами и отошла от воды подальше. Отыскав глазами лежащую на берегу березовую чурку, устало опустилась на нее, бережно держа на коленях в фартуке взятую у Сергея рыбу. Ходя, не отставая от хозяйки ни на шаг, улегся у старушечьих ног.

Присев, Гайдамачиха задумчиво стала вглядываться туда, где спряталось за облачком солнце и чернел едва приметный у горизонта остров, перечеркнутый покосившимися столбами бывшего причала. Она словно вспоминала давние годы, когда на этом месте шумел бойкий купеческий перевоз: ржали кони, слышалось пощелкивание бичей, звучали голоса бородатых крепких ямщиков, загоняющих на паром свои подводы, и она — совсем молодая, красивая — командовала всей этой шумной, разномастной публикой.

Как будто избавляясь от воспоминаний, Гайдамачиха покачала головой, поманила рукою к себе мальчишек и тихо проговорила:

— Остров совсем в воду уходит. Раньше намного был выше.

— Когда раньше? — спросил Сергей. — До революции, да?

— И до революции, и позднее…

— В Березовке говорят, вы до революции паром и трактир здесь держали, — неожиданно ляпнул Димка.

Гайдамачиха вскинула голову, посмотрела на ружье и как будто испугалась. Несколько секунд растерянно шамкала губами, словно у нее исчез голос, затем опять уставилась на озеро мутным взглядом и тихонько стала вспоминать:

— Супруг мой, Петр Григорьевич, этим владел. Богатым помещиком он был в России, а меня взял в жены из своих дворовых, потому как в те времена была я красоты ладной. Дружки-дворяне надсмехаться над ним стали, что нищенку в дворянские хоромы привел. А он махнул на дружков рукой да и увез меня совсем молоденькую из тех обжитых мест сюда, в Березовку. Паромишко-то, правда, ничего был… доход летом приносил. Трактиришко — так себе, вроде теперешних закусочных в райцентре. Один убыток да пьяные скандалы мы от него видели.

В голосе Гайдамачихи, в худой сгорбленной фигуре ее было столько усталости и безысходной тоски, что Димке вдруг стало жалко старуху. Он прикладом ружья толкнул Сергея и скосил глаза в сторону деревни — пошли, дескать, домой. Но Сергей, как будто не поняв намека, спросил Гайдамачиху:

— Бабушка, за что колчаковцы вас чуть не убили?

— Перед своей погибелью они всех готовы были поубивать. Бешеными собаками на людей бросались, — равнодушно проговорила Гайдамачиха и посмотрела на Димку, — Спасибо вот его деду Савелию, уже, можно сказать, мертвую меня из проруби вызволил.

Сергей чуть было не спросил о кухтеринских бриллиантах, но не осмелился и вместо этого сказал:

— Они, наверное, богатство у вас хотели отнять…

— О моем богатстве злые люди только брешут. Вскорости после смерти супруга Петра Григорьевича ограбил меня свой же работник по прозвищу Цыган, обобрал, как молоденькую липочку. Чуть не нагишом оставил, — Гайдамачиха пошамкала губами, словно собиралась заплакать. — И Петра Григорьевича, царство ему небесное, Цыган-кровопивец, можно сказать, в могилу свел. Ограбил разбойник богатый купеческий обоз, а вину за преступление на Петра Григорьевича свалил. Не вынес тот обвинения, заболел душевной болезнью и через несколько дён на моих глазах скончался, хотя силы он был неимоверной.