L.E.D. (СИ) - "Illian Z" - Страница 68

И я веду себя сейчас как полный придурок, продолжаю сидеть и молчать, лихорадочно соображая. Я только в критических ситуациях, когда нужно быстро действовать — отчаянный сорвиголова. А когда нужно подобрать хоть парочку необходимых слов — тупой мямля, или вообще молчу. А нужно оправдываться, выгораживать себя всеми правдами и неправдами!

— Я тоже не знаю, что нам делать.

В голосе птенчика сквозит едва ли не отчаяние. Имею ли я право сваливать на него одного решение о том, что будет с нашими отношениями? Устроиться за его счёт, чтобы потом только он ощущал вину. Но я не знаю, что можно сказать! Не представляю! Это только у книжных и киношных героев всё получается легко и просто, пара слов — и все снова тебя любят и простили. Ну, дракона убить ещё, может быть. Да я готов лучше оторвать хвост огнедышащей гадине голыми руками, только бы не находиться в такой ситуации, как эта. Подвиги — всегда проще.

Любимый подтянул колени к подбородку, обхватил руками и сидит, уткнувшись в них. По-прежнему маленький, по-прежнему милый. И в ярких носочках. И отчего-то именно от их вида мне до тошноты плохо. От омерзения к самому себе. Я… этого ребёнка…

Последняя отчаянная попытка. Если сказать у меня так ничего и не выходит, попытаюсь… ну, не знаю. Обнять его, что ли.

И двух шагов ступить не успеваю, как птенчик поднимает голову, в глазах — страх:

— Не подходи!

Ох как я боюсь спровоцировать очередной его приступ.

— Тихо, маленький, — останавливаюсь, приподнимаю руки ладонями вперёд, как бы сдаваясь, — я просто сяду рядом. Просто сяду.

Не доверяет, прожигая меня серо-зелёными глазищами.

— Если что — закричишь, — убеждаю его, делая ещё шаг навстречу.

Вроде немного успокаивается. Мы сейчас наедине, и его поведение изменилось. Да, в моём присутствии ему важно чувствовать безопасность. А её сейчас может обеспечить только упоминание о том, что Бек и Чар расположились в зале и смотрят какие-то спортивные соревнования по телеку, а сестра птенчика… не знаю, такое ощущение, что под дверью подслушивает.

На кровать я всё равно садиться не рискую, одно дело, когда любимый был больным и сонным, и не мог сопротивляться, другое дело, когда он в сознании и запуган — любое упоминание о сексе может стать триггером.

Вот сейчас так посижу немного на полу, можно будет попробовать к нему руку протянуть. Как к волчонку или львёнку. Но неожиданно он сам тянется ко мне, пальчики дотрагиваются до татуировок.

— Знаешь, — тихо говорит любимый, — я сначала увидел твои руки. И такой: «красота какая».

Я понял, о чём он. Про тот день, когда мы познакомились, и я подал ему что-то из вещей. Да, я тогда был в майке, красуясь своими узорами.

— А потом увидел лицо, — так же тихо произношу я.

— Да, — кивает, продолжая водить пальцем, повторяя завитки шипастых стеблей на моей коже, — и подумал: «кошмар какой!». Только ты не обижайся!

Я. Не обижайся. Надо будет позвонить отцу Гунтарду и спросить, можно ли при жизни причислить человека к лику святых. Либо сообщить, что церковники могут записать в свои талмуды имя ещё одного ангела.

— Это правда, маленький, — тепло усмехаюсь.

Кажется, он почти улыбается, когда произносит:

— Первое впечатление меня не обмануло. С одной стороны, — птенчик надавливает на розы, — ты лучший человек, которого я знаю. Сильный, смелый… тёплый… — замолкает, смущается.

Потом продолжает:

— А с другой, — дотрагивается до шрама на моём лице, — самый худший из всех. И больней всего ранишь! Потому что я… постой, — сбивается, не договорив, — тебе что, нравится?

Ну да, спалился. Как только тонкие пальчики провели по шраму — как электрическая волна через всё тело прошла. Самовнушение? Фантомное удовольствие? Не знаю. В него хоть иголкой тыкай — не чувствуется, а как только любимый прикоснулся, я, как тогда, в больнице, замер, закрыв глаза.

— Я всегда думал, тебе больно! — изумляется любимый. — А если так?

Кажется, страх у него сменился духом исследователя, потому что в следующее мгновение он целует меня в щёку и проводит языком по шраму.

Острое удовольствие, которое отдалось аж в пояснице и нервах низа живота. Настолько внезапное, что я не сдержался и застонал едва ли не во весь голос, неожиданно не только для любимого, но и для себя в большей мере. Это я-то. Шлюха с пятилетним ежедневным стажем.

Птенчик прыскает, потом тихо смеётся, отстранившись:

— Кажется, я победил тебя! Ну же, умоляй меня повторить, — издевается, — этого-то ты насилием не получишь!

Вот и поймал меня, пичуга хитрая. Конечно, странно на двадцать втором году жизни открыть свой новый сексуальный фетиш, особенно мне, и да, я вот сейчас готов и поумолять. И даже не потому, что приятно, а потому, что любимый улыбается, упиваясь властёнкой. И, похоже, мучительный разговор окончен, чему я несказанно рад.

— Не-а, — качаю головой, — ты же можешь меня спровоцировать.

Конечно, я сейчас себя контролирую, и ничего страшного делать не собираюсь, но глупого птенца нужно ещё раз предупредить, чтобы не лез в пасть моей змее; и так уже заинтересовалась, под белым мехом проглядывает чёрная сталь чешуи.

— Могу, — беспечно улыбается, — а я — закричу. Так что мучайся!

И снова, прижавшись ко мне, дотрагивается кончиком языка до моего изуродованного лица. Ничему его жизнь не учит. Ничему. Может, мстит, чувствуя безнаказанность. Но даже если так, то это до одури приятная месть! Мне остаётся только довольно рычать, стараясь больше не стонать так пошло, и держать своё возбуждение в разумных пределах.

— Всякую извращёнскую хуйню видел, такой — не видел, — комментирует нас Бек.

Птенчик прекращает истязать, я открываю глаза. Полукровка стоит в дверях, как так и задумано. Если есть люди, которые стучатся, и сразу заходят, то он даже и не стучится. Привык, что ли, за то время, пока мы были в клинике, просто так входить? Хотя я и до этого не припомню, чтобы он стучал хотя бы раз. А, запоздало вспоминаю я, травма…

— Завидуй, — огрызаюсь, отметив про себя, что любимый руки с моих плеч всё же не убрал, — надо тебе чего?

— Собирайся, — бросает Бек уже холодно, — похороны в час, как раз успеешь.

— Похороны? — изумляется птенчик, — чьи?

Ах да, маленький. Несмотря на то, что ты был там, ничего же не помнишь.

— Одного хорошего человека, — холодно поясняет ему полукровка.

— Ладно, иду.

Освобождаюсь от рук любимого, встаю. Спрыгивает с кровати следом, спрашивает:

— А можно я тоже пойду?

— Это не развлечение, — строго произносит Бек.

— Да я… — птенчик оправдывается, — если он был вам дорог…

— Дорога́, — поправляет его Бек, — делай, что хочешь. Мы вас внизу подождём.

— Надо же что-то чёрное, да? — трогательно суетится.

Чтоб его, странного. Никогда не понять мне, что творится в светлой головёнке. Без шансов. Киваю. Я-то сам в тёмно-синей футболке и чёрных джинсах, хоть на войну, хоть на свадьбу.

Копается в комоде, уже, впрочем, не демонстрируя мне свою попку. Стоп, я что-то куда-то не туда думаю.

— Может быть, это? — показывает мне футболку, — ой!

Ещё бы не «ой», если на ней спереди принт в виде огромного черепа. Такого же, впрочем, как и на его постельном белье. Наверное, с супергероями связано. Я по-прежнему не в теме. А надо бы, надо бы хоть Человека-Паука от Дэдпула отличать научиться!

Копается дальше, достаёт ещё одну, уже получше — на ней маленький человекообразный кактус как логотип.

— Ну, наверное…

— Надевай, — одобряю, — ты всё равно в куртке будешь!

— О, — изумляется такой простой мысли.

Пока меняет футболки, не упускаю случая посмотреть. Хотя, конечно, хотелось бы обнять и прижать, но мы вроде как не помирились окончательно.

— Вы куда все собрались?

Внизу нас поджидает сестра птенчика, ревностно взявшаяся охранять братца теперь, когда его уже пару раз похитили из-под её носа.

— На похороны, — серьёзно заявляет птенчик.