Ваше благородие - Чигиринская Ольга Александровна - Страница 90

— Медик!!!

Симферополь, 30 апреля, 1150-1315

Капитан Верещагин был очень далек от идеи насмехаться над ГРУ. Его бил озноб. Сидеть становилось неудобно, лежать — тоже: руку приковали довольно высоко от пола. Артем понимал, что все-таки свалится, но пока что он сидел, обхватив колени рукой и сохраняя остатки тепла между бедрами и грудью.

Он думал, почему же изменил свое решение и все-таки начал сопротивляться.

Они с Востоковым старательно обходили эту тему: что будет, если он провалит задание и попадется. Верещагин не собирался проваливать задание и попадаться. Тем более он не собирался попадаться, выполнив задание. Но ведь Востоков — профи. Он должен был понимать, что ни один из вариантов развития событий исключить нельзя. Он это понимал, и все же не затрагивал этой темы. И тогда Артем сам поднял вопрос…

«Пойте, капитан. Спасайте свою жизнь».

Он знал, почему Востоков обратился к нему, к непрофессионалу. Но был слишком глуп или слишком труслив, чтобы додумать это дело до точки. Предпочитал прятать голову в песок…

Спасайте свою жизнь, капитан, если сможете…

Пойте. Рассказывайте все, как на духу. Это не страшно.

Потому что вам никто не поверит.

Вернее, поверят. Но не сразу.

О, Господи!

Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение — изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы гарантировать успех. Он не вымолит пощады и не купит ее.

Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось: сутки без сна — лучше всякого наркотика. Ему снилось, что он в палатке в одном из промежуточных лагерей на Эвересте, мокрый и замерзший после этого случая с Георгием, и тощее пламя еле-еле лижет донышко котелка, где они растапливают снег, чтобы напиться…

Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену — не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее — пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Чтобы не думать только о боли, вспоминал стихи и солдатские маршировки, иногда молился шепотом, иногда матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на выцветшего спецназовца и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вареными глазами. Из-за этих глаз хорошее, в общем, лицо казалось страшным.

Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было — встань и иди. Боль — та цена, которой ты купишь себе жизнь.

Но как, черт побери, паршиво, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Как паршиво, когда нельзя встать и некуда идти. Как паршиво, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи: он уже сдался, и не об условиях: условия ставят они, и не о том, что ему удастся сохранить: ему ничего не удастся сохранить…

Наконец он снова впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.

Спецназовский капитан снова желал побеседовать.

«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».

— Энью, оставь нас вдвоем.

На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару — дешевую «Тихуану» с мундштуком.

— Будешь?

— Нет.

— Ладно, хватит выебываться.

— Я не выебываюсь, ублюдок. Я просто не курю.

В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам Артема, шевельнув страницами.

Папка-сшиватель. Досье под номером 197845 \XD.

— Слушай, ты! — спецназовец чуть ли не наехал на него креслом. — Мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я догадался спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.

Арт ждал вопроса.

— Допустим, я тебе поверил, — сказал Резун. — Допустим, ты — действительно обычный ротный из четвертого батальона горноегерской бригады. Обычными ротными мы не занимаемся, но в порядке исключения я тебя выслушаю. Когда ты вышел на контакт с Востоковым?

Артем следил за прихотливой игрой дымной пряди, рождающейся на красно-сером столбике пепла.

— Когда ты вышел на контакт с Востоковым?!

Тамара в «Пьеро» была одета в красное платье и серый жакет… Где она? Что с ней?

— Отвечай, скотина! Почему вдруг замолчал?

— Передумал…

У советского капитана были серые глаза, а рисунок радужной оболочки напоминал изморозь на стекле.

— Не самый подходящий момент, — сказал он. — Понимаешь ли, друг мой, я как раз решил выслушать тебя внимательно, и не стоит меня разочаровывать.

— Знаю. У тебя есть газорезка.

— Не в ней дело.

— И это знаю. Вы не занимаетесь простыми ротными. Если ты притащишь в Москву простого ротного, что с тобой будет?

— Ты что, меня пожалел? — Владимир засмеялся. — Ты себя пожалей!

— Оснований не вижу. Простой ротный отправится в лагерь для военнопленных.

— Вот тебе! — Резун продемонстрировал тот же жест, что и майор Лебедь. — Никакой ты не военнопленный, понял? Это — советская территория, а ты — изменник Родины, статья шестьдесят два, расстрел. Если тебя пожалеют — десять лет. А пожалеют тебя, если ты согласишься сотрудничать.

— Иди в жопу.

— Лучше не бросайся такими выражениями. Там, куда ты попадешь, тебя могут понять очень буквально.

— Хорошо, тогда иди во п…у.

Оплеуха отбросила бы его влево, если б не наручники.

— Я пытаюсь тебе помочь, — умело дозируя злость, сказал спецназовец. — А ты занимаешься показом своей крутости. Знаешь, как ломаются такие? С треском. Тебя выпотрошат как цыпленка, есть масса способов, и перебирать их будут, пока не найдут нужный. Но к тому времени ты будешь уже никакой. Полуидиот со сгнившим от всякой химии нутром, не говоря о прочем.

— Так что ж ты вокруг меня пляшешь вместо того, чтобы применить все эти безумно эффективные методы?

— Да потому что жалко мне тебя! Жалко мне дурака, которого втянули во все это, а потом вышвырнули, как использованный гондон.

— Жалко у пчелки в попке, товарищ капитан. Речь идет о твоих драгоценных погонах. Ты крутишься тут, пытаясь понять, что я такое, сколько стоит моя голова и не стоит ли она тех же десяти лет. Потому что обычному ротному, которого втянули, использовали и выбросили, полагалось бы уже подыхать от отчаяния и валяться у тебя в ногах. Но у людей разный запас прочности. Может, у меня он чуточку повыше? Или меня, как и тебя, научили разным таким штукам? Кто я такой — спецагент, валяющий дурака, или дурак, валяющий спецагента?

— Ты — просто дурак. Досье агентов выглядят иначе.

— Ага. Так выглядят досье простых ротных. Уж конечно, каждый простой ротный в Крыму может почти сутки морочить голову целой роте десантников. Каждый ротный имеет в своем распоряжении классного радиоспеца. У каждого крымского ротного на чердаке валяется краповый берет, чего уж там. Я — самый типичный капитан форсиз, типичнее некуда.

— Час назад ты пел по-другому.

— Час назад ты мне не верил.

— Я и сейчас тебе не верю, сволочь. Тебя взяли в дело, чтобы ты засыпался, попался, запел и впутал в это КГБ. Ты — обманка, пустышка, нулевой вариант. И молчишь ты только потому, что набиваешь себе цену, разве не так?

— Браво, маэстро! Значит, ты потерял вертолет ради того, чтобы захватить пустышку? Поздравляю с огромной победой! Да за пустышку тебе не то, что майора — полковника дадут!

Резун снова ударил его по лицу. На этот раз — для симметрии? — по левой щеке, так что он долбанулся головой о батарею. Носом опять пошла кровь.