За гранью тьмы (СИ) - Аро Ольга - Страница 13

— Кто ты? — произносит еле слышно, несмело, не поднимая глаз.

Простой вопрос, а я не могу подобать такого же простого ответа.

Кто я?

Воспоминания услужливо и очень мягко подталкивают серые картины, заставляя вдохнуть сырой воздух истончившегося прошлого.

Заполняю легкие моросью, знаю — рядом протекает широкая и мутная река, сравнявшаяся по цвету с городом, разросшимся на ее берегах. На возвышении, в самом сердце города, стоит Церковь, ее величественный силуэт на протяжении почти века служит неизменной частью мрачного пейзажа. Серая, как замшелый камень, указывающая острым шпилем в тусклое небо, Церковь кажется древнее человечества.

Усмехаюсь, потому что помню руки Мастера, воздвигшие ее.

Стою на коньке крыши одного из приземистых двухэтажных домишек поблизости. Ветер, несущий с собой водяную взвесь, пробирается за высокий воротник плаща. Полы хлопают за спиной, бьют по ногам. Под подошвами сапог скользкая, побитая местами черепица, ветер ударяет в грудь сильным порывом, норовя сбросить вниз, рвет медные пряди длинных волос, но я недвижим.

Ветру не совладать со мной.

Взгляд мой устремлен на Церковь. Давнее великолепие постепенно ветшает — вижу выпадающие из стен камни, рассматриваю мхи и лишайники, изъедающие толстые стены. Мгновения человеческой жизни, быстротечные и выскальзывающие из моих рук, рассказывают о увядшем величии.

Церковь заброшена.

Все еще помню темные, невыразимые теперь события, случившиеся почти пятнадцать лет назад. Стою под порывами жалящего ветра, ощущая, как морось оседает на лице, и прокручиваю произошедшее в голове, измеряю давние образы, оцениваю поступки и не оставляю место сожалению.

Не чувствую ничего. Ни крупицы былой боли, что когда-то оглушила и повергла, ни доли раскаяния и сожаления о потере. Во мне не осталось места человеческим эмоциям — я желал вырвать их из своего тела, вспоров самую суть себя — и преуспел.

И все же я здесь, попираю ногами прах недавнего прошлого.

Тонкий, но острый укол касается оголенной плоти, вынуждая недовольно поморщиться. Слабый отблеск прежних чувств, как напоминание о том, что я оставил за спиной.

Человеческие слабости чужды мне, я отверг их, лишив себя изматывающей боли. Мое сознание оторвалось от всего реального и имеющего почву, от всего настоящего. Я похоронил себя во мраке, ища в нем спасения. Закрыл глаза, погрузившись в темноту, а пробудившись, оказался уже не тем, кем был раньше.

Или обрел себя настоящего.

Кто знает…

Отворачиваюсь с безразличием, смотрю в сторону, поднимаю руку и раскрываю ладонь. Длинное древко Косы касается пальцев, сжимаю его, лаская взглядом.

Оно теплое и кажется живым, точно не существует отдельно, а является частью меня. Вся красота мира сосредоточена в его идеальных штрихах. Взгляд скользит по изогнутому лезвию, наслаждаясь игрой слабых солнечных лучей на самом острие. Свет будто притягивается к Косе, собирается близ воздушным водопадом, низвергаясь по сверкающему металлу.

Завораживающе прекрасно.

Первозданная чистота и выверенность линий кажутся пределом совершенства. Сжимаю древко почти до боли.

Мой давний друг, мое искушение. Слабость, дарящая мне силу.

Мы связаны столько, сколько существует реальность под переменчивым небом. Нам было суждено вместе вынырнуть из волн вечного эфира, придя в этот мир, вместе же суждено меняться вслед за установленным непостоянством этой вселенной.

По телу проходит дрожь, дыхание перехватывает, невыносимое терзание на миг охватывает горло, сжимая его невидимой когтистой лапой.

Все еще помню, как пальцы дотрагиваются до смычка. Кисть расслаблена, в пальцах дрожит нетерпение. Левая рука держит гриф, наклоняю голову, прикрывая веки. Слабый теплый ветер мягко играет длинной челкой.

Длинным движением касаюсь струн и замираю, разливая музыку подобно солнечному свету.

Скрипка поет в моих руках, я ощущаю музыку кожей, живу ею, вдыхаю, заполняя себя до предела — и сам словно становлюсь мелодией.

Ей, светловолосой человеческой девушке, нравилось, как я играю. Помню слезы, застывшие в голубых, как небо, радужках. Ее глаза мерцали трепетом, когда Она смотрела на меня, создающего для нее целые вселенные.

Я дарил Ей прозрачные озера, наполненные кристально чистой водой, и воздушные, сотканные из облаков, города невиданной красоты; возносил над лесами, тянущимися до горизонта, и показывал края, где рождалось солнце. Преподносил Ей священные, скрытые от людских глаз горы и неизведанные источники, бьющие прямо в небо.

Купал Ее в предрассветных сумерках, закутывая в багрянец восходящего солнца.

Я рождал для Нее мир заново, лишь бы увидеть восхищение на прекрасном лице.

И собственноручно загнал себя в хитроумную ловушку, жестокую и изощренную сладкой пыткой.

Страсть и граничащая с безумием любовь — я читал это в Ее глазах, не сомневаясь в том, что вижу. Ни единого сомнения, никогда.

Глупец, забывший свою сущность, отринувший свое естество ради скоротечной любви человека.

Ей нравилось, как я играю. А потому самая прекрасная мелодия, сотканная из боли, была моим Ей последним подарком.

Полы плаща взвиваются под порывами ветра, длинные волосы взлетают за спиной.

Делаю взмах Косой, разрезая ветер острым лезвием.

Мое наследие превратилось в смертоносное орудие. Я сам стал смертоносным орудием.

Тео спрашивает — кто я? — и не дожидается ответа.

Молчание затягивается, тишина становится звенящей и плотной, ощутимой покалывающей кожей.

Тео медленно поворачивается, смотрит прямо в мое лицо, растерянно моргает и замирает. Влажные пальцы стискивают мою неподвижную, словно онемевшую ладонь.

В полутьме комнаты лицо ее выглядит беспомощным, но не замечаю и капли возможного страха.

— Я думала, что схожу с ума, — говорит Тео, не отводя взгляда. Глаза нездорово блестят, изучая меня. Выдерживаю ее взгляд с невообразимым трудом, ощущая свинец в груди, когда-то бывший моим сердцем.

— Ты ведь существуешь, правда? — почти мольба, а я вновь не нахожу ответа. Произнести хоть слово кажется чем-то невыполнимым. В горле будто песок — молчу, потому что боюсь озвучить правду, в которой сомневаюсь.

Тео теряется, не дождавшись жизненно необходимых ей слов, мое молчание опускается на ее плечи, придавливая. Взгляд ее мечется, уходит в сторону. Бескровные в ночных сумерках губы сжимаются, а пальцы дрожат в моей руке. Дрожат, но не отпускают.

Истязаю ее, того не желая. Сам по себе являюсь мукой ее заблудшему в тенях сознанию.

Решаюсь с трудом, точно совершаю что-то грандиозное. Пытаюсь напомнить себе о своей воле, о слабости сжавшегося рядом человека, но ощущаю только мучительную скованность.

— Как… — слова прорываются с хрипом, замолкаю, наблюдая, как Тео мгновенно вскидывает голову, устремляя на меня почти безумный взгляд. Сглатываю и почти шепчу: — Жива ли… твоя собака?..

Задаю вопрос, не имеющий смысла. Я растерян, и эта забытая эмоция кажется мне чудовищной. Не могу подобрать слов, не могу связать свои мысли в единое целое, вновь не могу овладеть языком, поднятым из руин памяти, знакомым мне каждым звуком и сочетанием.

Тео улыбается. Улыбка как маленькое солнце — озаряет тьму вокруг, прогоняет тени, заставляя их забиться по углам. Вокруг темно, за окном ночь, но я воочию вижу, как свет разливается по комнате.

Иллюзия, которая реальнее самого мира.

В груди как пружина сжимается, так неожиданно больно, что я невольно делаю сиплый вдох, вдыхаю носом, а выдохнуть не могу.

— Ты… — шепчет Тео, и слезы текут по ее щекам, исчезая под подбородком. — Я знала, что это правда, что я не схожу с ума.

Она плачет, сама того не замечая. Мокрые дорожки на бледном лице слабо блестят в свете уличных фонарей. На обкусанных губах целые капли, ресницы влажные, а взгляд, смотрящий на меня, полон далеких звезд.