Багатур - Большаков Валерий Петрович - Страница 69

«Мунгал» с «Монахом» скромно пристроились сбоку от дружины, разворачивая коней к югу.

Дружинники поглядывали на новеньких с любопытством, но своих разговоров не прерывали.

— А зря Василька Константиныча загубили, — брякнул молодой воин, рыжий и конопатый.

— Тише ты! — сердито цыкнул на него пожилой воин, без бороды, но с седыми усищами, спадающими на грудь.

— Говорят, это наш князь нашептал Гуюк-хану, — не унимался молодой, — ну, что Василько увёл пару возов дани, везомой для мунгалов. А хан-то осерчал, да и велел Константинычу голову с плеч…

— Ты заткнёшься или нет?! — яростно зашипел пожилой усач. — Хочешь, чтоб и твою снесли?

— Дурак был Василько, — заявил подъехавший Сатмаз, — вот и лишился головы. Чего было на Сить переться? Звал же его Ярослав Всеволодыч! Так нет же, Ростов свой бросил и помчался дядьку выручать! Нашёл кого…

— Да уж… — буркнул пожилой.

— Так что там, на Сити, приключилось? — осмелился Пончик задать вопрос. — Сеча была?

— Сеча? — переспросил молодой, глумливо ухмыляясь. — Да уж, посекли мунгалы здорово! Вся река, сколь мы не проезжали, кровью замарана!

— Полки там посекли, — пробурчал усач, — а все князья живы-здоровы остались. И Святослав, и Всеволод, и Владимир…

— Иван тож, — подсказал молодой.

— И этот… Одному Васильку не повезло.[150] Ну и великому князю, конечно.

— А это правда, — продолжил расспрашивать Пончик, — что Ярославу Всеволодовичу ярлык дали на княжение?

— Правда, — буркнул пожилой и посмотрел на Шурика с подозрением: — А тебе-то сие откуда ведомо?

— Оттуда! — дерзко ответил Александр. — Евпатий Коловрат поведал. Угу…

— Так жив ещё Львович? — оживился усач.

— Сгубили Львовича, — жёстко сказал Пончев. — И всю его дружину положили. А дрался Евпатий так, что даже монголы воздали ему воинские почести, а всем, кто выжил в бою том, вручили пайцзы. И нам с Вахрамеем досталось.

Пожилой глянул на Пончика с уважением.

— Да-а… — вздохнул он. — Пал, значит, богатырь… А где это было-то?

— А на Трубеже, не доезжая Переяславля-Залесского.

— Ежели с полудня следовать, — подал голос Вахрамей.

— Ясненько…

«Ясненько ему… — подумал Александр. — А вот мне ничегошеньки не ясно». Как быть? Что делать? До сих пор решали за него. Самостоятельно он лишь до Рязани добрался, а потом — понеслось… То с Романом свет Ингваревичем следует, то со Всеволодом свет Юрьевичем бежит, то с Евпатием свет Львовичем атаку отражает… А теперь, значит, Ярославу свет Всеволодовичу служит по новой. Зачем, спрашивается? Вообще, есть ли хоть какой-нибудь смысл во всём этом круговороте смертей и жизней? И где его место, Александра свет Игоревича? Где ему самому устроиться в этом мире, куда его занесло против воли и всякого желания? Как жить дальше? Для чего? Добиваться ли ему высот или продолжать плыть по течению, аки палый лист?

— Слышь-ко, — окликнул он друга, — а у тебя есть цель?

— Чаво? — не понял монах.

— Цель у тебя есть, спрашиваю? Ну, чего ты хочешь добиться в жизни? Чего достичь?

Вахрамей задумался.

— А чего тут достигнешь? — пожал он плечами. — Вот, будем мы при князе, и ладно. Ни холода не узнаем, ни голода. Чего тебе ещё?

«И вправду, — подумал Пончик, — чего мне ещё? Мало разве просто жить — вкусно есть, сладко спать, исполнять непыльную работёнку? А что? Найду себе девку красную, избу выстрою, детей заведу… Пятерых, как минимум, и чтобы все дочки. Буду не ходить по улице, а выступать важно, в шубе дорогой, а все тебе кланяются, всё норовят в друзья пристроиться к самому боярину Олександру, верному слуге Князеву…»

И стало Шурику так тошно, что он скривился.

Шла тысяча быстро, торопился Ярослав Всеволодович место великого князя занять. И вот он, Владимир-Залесский, поднял купола свои над лесами и пажитями.

Золотые луковки церквей весело блестели на фоне ясного неба, а из-за чёрных-чёрных стен чёрного-чёрного города выглядывали чёрные-чёрные срубы. И тишина…

— Эва как… — выразился великий князь. — Постарался Батыга, ничего не скажешь.

— Люди-то есть хоть? — робко вопросил князь Святослав, следовавший за братом.

— Скоро узнаем!

И тысяча порысила вперёд, к Медным воротам Владимира. Ломаные створы, вышибленные монголами при штурме, так и валялись под сводами воротной башни, и кони гулко протопотали по золочёным медным листам, набитым на деревянные плахи.

От ворот дорога вела вдоль стены, разгораживавшей Новый и Средний город. Стена тянулась слева, а справа открывался безрадостный вид на пожарище — всюду сажа зачернила снег, всюду угольев груды, да печи торчат среди развала обгорелых брёвен. Одни Золотые ворота выделялись белизной, да и те копотью тронуты изрядно.

— Ништо, ништо, — бодро проговорил Ярослав Всеволодович. — Леса много, отстроимся!

Людей видно не было, пока тысяча не одолела Торговые ворота. Средний город сохранился на диво — добрая половина домов стояла в целости и сохранности, разве что крышу спалило кое-где.

Пончик всё оглядывался, людей отыскивая. Когда он покидал Владимир, повсюду мертвяки лежали, а ныне ни одного тела не заметишь. Прибрали, видать.

— Гляди-ко, — пробасил Вахрамей радостно, — никак игумен наш!

Александр пригляделся. Точно, навстречу плёлся старец в чёрной рясе, опираясь на посох. Завидев дружину, он остановился, выпрямляя согбенную спину.

— Ты ли это, Вахрамей? — спросил он, мелко тряся головой.

— Я, отче!

— Жив, значит… А это кто с тобой? Уж не князь ли Юрий Всеволодович?

— Всеволодович, — подтвердил князь, покидая седло, — только не Юрий! Ярослав я, великий князь владимирский.

— Ишь ты, — сказал игумен равнодушно. — Хоронить наших мертвецов явилси?

— И хоронить тоже, — проговорил Ярослав Всеволодович ровным голосом, не желая бранить божьего человека.

— А мы тут, пока тебя не было, — продолжил отец Мокий, — всех подобрали, кого нашли. Ждём денёчков тёплых, чтобы скудельницы[151] рыть… Пойдём, великий князь…

Ярослав приосанился и повёл коня следом. Идти пришлось недалеко — к соляным амбарам, большим, приземистым складам. Внутри, под провисшими потолками, стоял мороз, на солнце почти незаметный. Здесь они и лежали, убитые и угоревшие, все, кого смогли отыскать не по частям.

Сотни и сотни мёртвых тел были уложены штабелями, составляя ужасную поленницу смерти. Их открытые, замёрзшие глаза блестели стекляшками, а скрюченные белые пальцы словно пытались ухватиться за жизнь и свет, удержаться, не кануть в чёрную-чёрную бездну… Увы, безносая не зачла их попытку.

Потрясённый Пончик разглядывал ряды и ряды аккуратно сложенных трупов и никак не мог оторваться от кошмарного зрелища.

— Вся братия таскала их сюда, — проскрипел игумен. — Нагрузим телегу и тащим… Это не все, тут ещё есть, рядом и подальше. Мы их и в клетях складывали, и в амбарах, что уцелели, в избах выморочных…

— Всех похороним, — глухо проговорил князь, — всех земле предадим, соблюдём христианский обычай.

Встряхнувшись, он вышел вон. А снаружи понемногу собиралась толпа из тех, кто уцелел, кто бежал вовремя, а после вернулся. Люди подходили и подходили, а великий князь всё прямил и прямил спину.

Когда народу собралось вдвое больше, чем бойцов в дружине, Ярослав Всеволодович вскочил на коня и вытащил из-за пазухи ханский ярлык — длинный свиток с печатью Батыя, большой, квадратной, красными чернилами исполненной. Развернув свиток, князь поднял его над собою и громко оповестил владимирцев:

— Это — ярлык на княжение, данный мне ханом Батыем! Отныне никакому князю не будет дозволено занимать престол по своей воле, злой или доброй, а лишь с позволения великого хана Белой Орды!

Толпа зароптала. Пончик приглядывался к лицам, но не заметил на них ненависти к поработителям или гнева народного — люди устали, им бы зиму перезимовать, хлебца поесть, а ежели с молочком, то чего же лучше?