Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 56

Другая женщина — Александра Михайловна Минько, партизанский политрук Майя.

Подполье не было частью ее собственной биографии, но с его людьми она столкнулась еще в лесу, в последнюю для Крыма военную зиму, когда была заброшена сюда с Большой земли.

Как она рвалась в Крым, как хотела в сорок первом здесь остаться! Но обстоятельства, долг, приказ чаще всего оказываются сильнее человека.

Ялта, этот маленький, милый, но казавшийся таким легкомысленным городок, при новой встрече потряс ее, как потрясает иной раз ребенок трагическим и неожиданно мудрым взглядом. Потрясали, конечно, не крыши, не дома. Удивительными и прекрасными показались люди.

Она была молода, а почувствовала себя еще моложе. Рядом были сверстники, которых она знала с детства и которые знали ее. Оказаться всем вместе в партизанском лесу, освобождать родной город было счастьем, хотя и трудным, горьким счастьем. Кстати, здесь, в лесу, Александра Михайловна после долгих месяцев неизвестности и разлуки снова встретилась со своим маленьким сыном.

Одним словом, многое из того, о чем я рассказываю в этой книге, Майя узнала еще в те далекие годы. Ее деятельная натура не позволила памяти остаться простой копилкой фактов. Она делала и делает все, чтобы прекраснейшие страницы биографии города не были забыты.

…Как-то я спросил:

— А почему вас зовут Майей? Александра Михайловна отмахнулась:

— Дань комсомольской молодости…

Она уже на пенсии, но то «комсомольское» имя так и осталось за ней.

О чем только мы не говорили! Жаль, что лишь малая часть рассказанного, записанного, сохраненного этими двумя женщинами (да и узнанного мною самим) нашла здесь свое место. Сейчас, когда повесть подходит к концу, думаю об этом с особым сожалением. Правда, я не замахивался на хронику или историю подполья — поначалу меня интересовала только жизнь Михаила Васильевича Трофимова. А эта тема возникла невольно и как бы сама собой. В чем-то она подмяла меня — отдаю себе в этом отчет. Но во многом так и осталась неразвернутой. Необыкновенных судеб оказалось так много, что я спросил себя: а есть ли судьбы обыкновенные?

Ну вот хотя бы история еще одной группы, которая отмечена скромной черточкой на нашей карте-схеме. Начало ее, как кончик нити, вручила мне Майя, но кое-что распутывать пришлось самому…

…Зима с сорок третьего на сорок четвертый была мягкой, гнилой. Снега почти не было, а дожди не могли как следует увлажнить почву. Необычно рано зацвели сады, и это тревожило: а вдруг пойдут утренники, или даже без заморозков просто наползут с моря или гор холодные туманы и съедят вешний цвет… Для края, где сады — одна из основ хозяйствования, серьезная причина беспокойства. И все-таки даже это отошло на задний план. Не о персиках и черешне — о самой жизни приходилось думать.

Сейчас уже, видимо, не установить, кто придумал применительно к войне это определение — «котел». Крым с конца сорок третьего года стал таким Котлом, в котором оказалась 17-я немецкая армия плюс семь румынских дивизий. Однако по разным причинам с ликвидацией этого котла не спешили. А он бурлил, кипел. Развязка наступила в апреле.

Вот как писал об этом уже после войны генерал-майор фон Бутлар:

«8 апреля русские перешли в наступление на позиции 17-й армии одновременно на Керченском полуострове, на Перекопском перешейке и через Сиваш. В районе Керчи в ходе многодневных боев русские несколько потеснили немецкие войска, оборонявшие перешеек. Но поскольку русским тем временем удалось осуществить прорыв с севера и поставить все находившиеся в восточной части полуострова войска под угрозу окружения, войскам, оборонявшим Керченский полуостров, пришлось отступить. На севере противник, сковав войска, действовавшие на Перекопском перешейке, внезапно форсировал Сиваш… Таким образом, обойдя перекопскую группировку немцев с фланга, русские лишили систему обороны полуострова ее прочности… Командование армии, не будучи в состоянии сдержать сильнейший натиск противника, было вынуждено принять решение о немедленном отводе всех частей в хорошо защищенную крепость Севастополь».

Господин генерал пытается дать эдакую академическую трактовку событий, напоминающую разбор шахматной партии. На самом же деле наши войска действовали настолько быстро, уверенно и решительно, что иной раз просто не оставляли вражескому командованию времени для каких-либо решений, случалось, по параллельным степным дорогам даже обгоняли отступавшего противника.

Немецкие части, однако, огрызались, вели арьергардные бои, старались задержаться на промежуточных рубежах. Один из них они пытались создать под Симферополем.

Дороги на Севастополь были забиты. Сплошным потоком по ним двигались войска.

К вечеру 12 апреля этот катившийся через Симферополь поток стал слабеть: советские танки и пехота подошли к северным окраинам города.

Когда стемнело, попетляв по опустевшим улицам, на Севастопольское шоссе выехали две ничем не примечательные машины с номерами вермахта. За рулем легковушки сидел немец-фельдфебель. Грузовичком-пикапом управлял некто в полувоенном без погон и других знаков различия. Был он из тех, кто и в свои тридцать пять сходит за молодого человека. Черняв, длиннонос, большерот — симпатичная, располагающая физиономия, готовая засветиться улыбкой. Сейчас, впрочем, было не до веселья. Рядом с ним в кабине грузовичка сидел немец с двумя лычками на рукаве — обер-ефрейтор.

Водители старались не потерять друг друга в темноте. Машины были загружены до предела — оружие, боеприпасы, продовольствие. Водители торопились.

До Бахчисарая доехали благополучно. Но пост полевой жандармерии проскочили, затесавшись в колонну какой-то артиллерийской части. Эта предосторожность могла бы показаться странной, однако еще более странным было то, что, миновав город и пост, обе машины съехали на обочину, пропустили артиллерийскую колонну и поменялись местами. Теперь впереди оказался грузовичок. Остановились. Чернявый шофер высунулся из кабины, спросил:

— Как дела, Отто?

— Все хорошо, — ответил фельдфебель, водитель легковушки.

— А Иван?

— Пока жив. Это, видимо, следовало понимать как шутку, и чернявый улыбнулся.

— Может, он сядет за руль?

— Не беспокойся, — ответил фельдфебель.

— Не прозевай поворот. Держись за мной поближе. Разговор шел по-немецки. Но дело было, кажется, не в словах. Просто водителям нужно было подбодрить друг друга. На заднем сиденье легковушки сидел еще один человек. Тоже в полувоенном, с автоматом на коленях. Захлопнув дверцу, чернявый сказал:

— Отто — парень что надо.

— Не теряй времени, — посоветовал обер-ефрейтор. — Дай бог, чтобы на развилке не было поста…

Однако пост полевой жандармерии на развилке тоже стоял. От Севастопольского шоссе здесь ответвлялась дорога в горы, на Ай-Петри.

Встречного движения не было, и грузовичок выкатился на середину шоссе. Машины шли так, будто одна уходила от погони, а другая ее преследовала. Это привлекло внимание. Замигал впереди красный фонарик, приказывая остановиться. Но машины на бешеной скорости вписались на развилке в поворот и рванулись в сторону от Севастопольского шоссе — в горы.

Минуты две-три продолжалась эта рискованная гонка по освещенной только луной дороге — выл мотор, повизгивала на поворотах резина: шофер, видно, хорошо знал местность. Крикнул:

— Что сзади, Эрих?

— Отто отстал. Тогда чернявый сбросил газ, выбрал место, где тень от обрамлявших дорогу тополей была погуще, и остановился. Мотор не глушили, но он теперь работал еле- слышно. Ухоженный мотор. Обер-ефрейтор вышел из машины. За поясом у него была граната с длинной деревянной ручкой, в руке держал автомат. Спустя некоторое время сзади послышалось пение мотора.

— Они? — спросил чернявый, но сам же и ответил: — Они.

Догоняли свои. Жандармы на преследование не решились. А может, не захотели связываться или попросту ничего не поняли — мудрено было понять.