Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович - Страница 51

— Никак нет, товарищ гвардии полковник. Я тогда с рукой отлежал что положено в санбате и вернулся в строй. Только направили меня в сто восемьдесят четвертый поля, в батальон гвардии капитана Пупкова, и я теперь четвертой роты автоматчик. Вчера у нас письмоносца снайпер снял. Мне вместо него и пришлось письма нести…

Что-то невеселым показался мне Петров. Я спросил его, не случилось ли что дома.

— Никак нет, дома полный порядок: Ванюшка растет, Маша на заводе работает… — Он шумно вздохнул. — По правде сказать, товарищ гвардии полковник, без курева страдаю. Прямо напасть: как в сорок первом на фронт ушел, так с тех пор ни разу досыта не покурил. Вот уж вроде и повысили, — он скосил глаза на погон с ефрейторской лычкой, — а все равно без табаку сижу…

Я с трудом удержался от смеха — уж очень обиженный тон был у Петрова.

— Ничего, Василий Васильевич, этой беде можно помочь. Пошли со мной!

Мы пришли на КП, я выслушал доклад дежурного офицера. Петров, ослепленный блеском множества двухпросветных погон, навытяжку остановился у двери.

Я сел за свой стол, указал Петрову на скамейку, стоявшую рядом. Он прошел к ней, присел. Я достал из ящика стола несколько пачек «Беломора», пачку «Казбека».

— Закуривай, Василий Васильевич.

— А можно здесь?

— Вон же курят. — Я кивнул в сторону офицеров.

Васек надорвал пачку «Беломора», достал папиросу и полез было в карман за «катюшей» (нехитрое солдатское приспособление для добывания огня, состоящее из четырех деталей: кремня, бечевы с разлохмаченным и обожженным концом, кресала и металлической трубки), но я подал ему спички. Он с удовольствием закурил. Однако после первой же затяжки спохватился, подвинул ко мне открытую пачку.

— А себя-то что ж обижаете, товарищ гвардии полковник?

— Да я некурящий.

Василий Васильевич недоуменно посмотрел на меня, на пачки, лежавшие перед ним. Я понял его немой вопрос.

— Это я держу запас для курильщиков вроде тебя.

Петров снова затянулся. Спалив папиросу до самого мундштука, сокрушенно покачал головой:

— Хорошо, что не курите, товарищ гвардии полковник. Так-то легче. А то получишь табачное довольствие, махру то есть, сейчас «стрелки» к тебе тянутся: дай на закрутку. У иного полный кисет — вместе со мной получил, — все равно дай! А как не дашь? Неловко вроде… А уж про «серебрянку», которую Маша присылает, и говорить нечего. Пять минут — кисета как не бывало…

Мы помолчали. Выдержав приличную паузу, Петров встал, кинул за плечо автомат, руку — к пилотке.

— Разрешите идти, товарищ гвардии полковник?

— Папиросы забери.

— А не обижу вас?

— Ну, у меня паек посильнее твоего, да и «стрелков» поменьше.

Рассовав по карманам пачки, Петров четко повернулся и вышел. Не думал я, что вижу его в последний раз…

Рассказывая об артиллерийской подготовке, предшествующей очередному наступлению, я всякий раз говорю: впервые сосредоточено такое большое количество орудий, впервые вижу такую силу огня… Но ведь, действительно, так оно и было. От наступления к наступлению вдвое, втрое возрастала мощь огня. И каждый раз это восхищало, и каждый раз мысленно я благодарил рабочих и работниц, которые, непрерывно наращивая темпы, производили для своей армии все больше и больше оружия, причем все более и более грозного.

Между темпами работы тыла и темпами наступления Красной Армии существовала прямая зависимость.

То, что происходило утром 20 августа 1944 года, я опять-таки видел в первый раз. Если полгода назад счет орудий, принимавших участие в артподготовке, шел на сотни, то теперь — на тысячи.

Когда грянул первый залп, на какое-то мгновение мне показалось, что произошло землетрясение — покачнулась земля, все вокруг задрожало. Одновременно с первым залпом саперы взорвали заряды, заложенные в минные поля противника. В воздух полетели груды земли, обломки кольев, обрывки колючей проволоки. Путь для танков и пехоты был открыт.

В течение полутора часов наша артиллерия смешивала с землей живую силу и технику врага на всей глубине обороны. Шли на юг бомбардировщики и штурмовики.

Радостно было наблюдать эту картину. Однако я знал, что не все огневые точки будут подавлены, не все обороняющиеся будут убиты, не все из оставшихся в живых потеряют способность к сопротивлению. А значит, как всегда на войне, будут и у нас раненые и убитые, значит, как всегда, чтобы прорвать вражескую оборону, от бойцов дивизии потребуются отвага, мужество, воля к победе, способность к самопожертвованию.

Еще не закончилась артподготовка, когда танки 22-й бригады устремились вперед, за ними поднялись в атаку роты 182-го и 184-го полков. До НП донеслось дружное «Ура!».

— Пошли, орлы, — улыбаясь, проговорил Санин.

Но вскоре стрельба заглушила крики, и только по ее интенсивности и перемещениям можно было уловить пульс боя, попытаться представить его в общих чертах. Я с нетерпением ждал донесений.

Наконец минут через сорок Грозов сообщил по рации, что, пользуясь артиллерийским прикрытием, танки и пехота почти без потерь овладели первой траншеей противника.

В одиннадцать часов Грозов опять был у рации: 182-й полк на своем участке очистил вторую траншею и вышел к третьей. Здесь противник начал оказывать сильное сопротивление…

Я вызвал к рации подполковника Могилевцева.

— Почему молчите?

— Хотел с ходу взять вторую траншею, да…

— Первую-то взяли?

— Так точно! Ворвались на огневые позиции противника!.. — Чувствовалось, Могилевцев напрягает голосовые связки, чтобы перекричать грохот боя. — Но перед второй траншеей река Бахлуй, потому задержался…

— Подожди. Выбили противника из второй траншеи?

— Так точно! Захватили двадцать два орудия.

— Так что же молчите? Я из вас по слову должен вытягивать?

— Шумно, товарищ комдив!..

Я не выдержал, рассмеялся, обернулся к Санину:

— Видали? Шумно ему там, голос боится сорвать. Тоже нашелся меццо-сопрано…

— Наверное, опять в боевые порядки залез, — махнул рукой Санин. — Как в старину говорили: хоть кол ему на голове теши.

Но я не мог сердиться на Могилевцева — в пору было песню запеть. Ясно: враг ошеломлен и подавлен, не в силах оказывать серьезное сопротивление.

Впоследствии пленный румынский офицер рассказывал: «Когда началась артподготовка, наши позиции превратились в сущий ад, связь прервалась, управление нарушилось, в ротах сразу же вышло из строя 40–50 процентов личного состава».

Траншеи, в которых сидели гитлеровцы, были будто перепаханы гигантским плугом, завалены вражескими трупами, исковерканной техникой, брошенным оружием.

Для развития успеха пора было вводить в бой резервный батальон. Ему я поставил задачу — выйти в тыл противника, затруднявшего продвижение Грозова, во взаимодействии со 182-м полком уничтожить сопротивляющихся и к исходу дня овладеть опорным пунктом Тырбешти.

Затем я доложил командиру корпуса о взятии второй траншеи. Это означало, что можно вводить в прорыв танковую армию генерал-лейтенанта Кравченко. Примерно час спустя 6-я танковая армия двинулась вслед за нашими наступающими частями.

Пытаясь заткнуть брешь в обороне, противник бросил в бой три уже потрепанные дивизии из резерва. Кустов заблаговременно предупредил меня о том, что немецкие части начали движение в направлении места прорыва. Задача заключалась в том, чтобы до подхода вражеских резервов захватить третью траншею, проходившую по хребту Маре, и встретить контратакующих с выгодных позиций, с господствующих высот. Между тем полк Могилевцева все еще топтался у подножия хребта, резервный батальон, высланный в тыл противника, еще нащупывал слабозащищенные проходы.

Я связался с Могилевцевым, обрисовал обстановку, потребовал, чтобы в течение часа хребет Маре был в наших руках.

— Будет, — коротко ответил подполковник.

Я верил в Могилевцева — что-нибудь придумает. Во всяком случае, очертя голову не бросит полк в лобовую атаку. Кроме напрасных жертв, это ничего не даст — резервы гитлеровцев успеют подойти и опрокинут ослабленные безуспешными атаками подразделения. Могилевцев придумал. От каждого батальона он велел выделить по два-три человека для засылки их в тыл немцам с целью поднятия там паники. Используя этот момент, батальоны должны стремительной атакой захватить третью траншею и выйти на хребет. Расчет был точен. Фашисты, ошеломленные нашим ударом, тележного скрипа боялись, их нервное напряжение достигло предела. Достаточно небольшой пальбы в тылу — и не выдержат, побегут — у страха глаза велики.