Деус Вульт! - Дагген Альфред - Страница 65

— Не приближайся, Рожер де Бодем! Объявляю тебе, что жена твоя, госпожа Анна, поступила под мою защиту. Она едет со мной в цитадель Антиохии; мы будем жить вместе, и ты никогда ее больше не увидишь!

Рожер онемел. Он женился на Анне по любви, что было совершенно необычно, и продолжал любить ее, хотя жена иногда казалась ему обузой, мешавшей сражаться или строить планы на будущее. Но она была бы прекрасной супругой, сумей он сделать ее хозяйкой замка. Неужели Анна в состоянии предать его после одной-единственной серьезной ссоры? Кроме того, благородные дамы не бросают мужей: для этого существует закон. Наверное, ее увозят насильно, а она слишком напугана, чтобы протестовать!

— Анна никогда не изменит мне! — наконец выкрикнул он. — Законы божеские и человеческие запрещают это! Я не поверю тебе, пока не услышу подтверждения из ее собственных уст. Поговори со мной, Анна, милая, и скажи, что этот слабоумный и бесчестный рыцарь лжет!

Рожер рискнул оскорбить вооруженного до зубов человека, не имея под рукой ничего, кроме меча. Он все еще слишком хорошо думал о людях, чтобы понимать, какой опасности подвергается. С трудом сдерживаясь, Роберт угрожающе взмахнул копьем, так что лошадь его занервничала. Обернувшись к Анне, он позвал ее:

— Иди сюда, милая, и объясни этому рогатому идиоту, что ты действительно любишь меня и уходишь от него по собственной воле.

Анна тронула поводья и ее конь остановился рядом с Робертом. На ней было лучшее шелковое платье — белое, с расшитым золотом лифом. Такой красивой Рожер ее еще не видел.

— Мой бедный, несчастный дурачок, — спокойно и звонко сказала она. — Я решила навсегда уйти от тебя к этому доблестному рыцарю и жить с ним в любви и согласии. Я осталась без помощи и защиты и вышла за тебя замуж в надежде, что ты сумеешь завоевать для меня лен. Но тебе всегда мешала смешная щепетильность, и ты так и умрешь безземельным. Роберту следовало бы прикончить тебя, но он слишком благороден, чтобы убить безоружного. Поэтому прощай навеки, и пусть тебя побыстрее настигнет стрела неверного! А теперь беги, пока мои пехотинцы не избили тебя в отместку за то, что ты посмел поднять на меня руку!

Рожера обуревало желание заставить Анну образумиться и вернуться к семейному очагу, а Роберта высмеять так, чтобы тому осталось лишь с позором удалиться. Но на сей раз у него не хватило смелости оскорбить закованного в латы рыцаря, когда сам он был облачен лишь в тонкую тунику… В конце концов он повернулся и медленно пошел по лагерному мосту.

Услышав за спиной дружный смех торжествующих любовников, Рожер едва не обернулся. Кровь бросилась юноше в лицо, от ярости он споткнулся на ровном месте… Вернувшись в хижину, он бросился на одеяло и дал волю слезам. Фома, наверное, ломал голову, куда исчез осел, груженный вещами Анны, но пускаться в объяснения не было сил. Рожер хотел было надеть доспехи и броситься в погоню, но тут же отказался от этой мысли: гарнизон ни за что не впустит его в город. Лежа на одеяле, он осыпал проклятиями и шлюху-жену и ее любовника.

Когда стемнело, он сел и попытался собраться с мыслями: как бы то ни было, завтра он выступает в поход. Можно сказать остальным, что жена заболела и он велел ей остаться в городе под присмотром кузена. Конечно, эту уловку быстро раскусят, и все пилигримы, в том числе и его ближайшее окружение, узнают о его позоре. Если бы Роберт тоже отправился в паломничество, можно было бы пожаловаться на соблазнителя своему сеньору или попросить легата отлучить прелюбодеев от церкви, но герцог Роберт ничего не мог поделать с рыцарем, укрывшимся за крепостными стенами, а легат был мертв, и место его пустовало. Князь Боэмунд со своими итальянскими бандитами не дадут товарища в обиду и только посмеются над отлучением, которое в Антиохии не будет иметь никакой силы… Рожер медленно поднялся и принялся расхаживать по хижине. Тело ломило как от побоев, и руки отчаянно дрожали.

Конечно, нанятые сирийские слуги удрали сразу же, как только поняли, что дело нечисто. Он не мог заставить себя присоединиться к толпе, отправившейся ужинать за столами герцога, но перед завтрашним походом надо было поесть. Трясущимися пальцами юноша зажег свечу и принялся шарить по углам. Наконец ему попался мешочек с заплесневевшими финиками, которыми побрезговали слуги. Он умудрился проглотить несколько штук и запил их водой из висевшей на колышке фляжки, приготовленной к походу.

Он не мог спать в хижине, которая больше года была их общим домом. Все здесь напоминало об Анне, его ненаглядной, драгоценной Анне, которая так подло предала мужа. Со слезами на щеках, сжав губы и уняв дыхание, он взял одеяло и пошел к коновязи. Увидев грубоватое, но родное лицо Фомы, он не выдержал и решил сказать правду: рассказывать сказки о болезни Анны не было сил.

— Я заночую здесь, — вымолвил он и без обиняков добавил: — Госпожу Анну ты больше не увидишь. Эта шлюха бросила меня, нашла любовника побогаче.

Фома присвистнул от изумления и едва не усмехнулся, как делает всякий при известии о том, что хорошенькая женщина сбежала от мужа, но тут же опомнился и напустил на себя скорбный вид.

— Горько слышать такое, сир. Она была доброй и достойной дамой, а теперь опозорила всех нас. Но человеку без семьи воевать легче. Кладите постель поближе к огню, а я поищу дров. Вам надо выспаться перед трудным днем. Вы ужинали, сир? Окорок лежит вот в этом вьюке.

Он засуетился вокруг хозяина и принялся устраивать его на ночь, но Рожер не мог забыть мимолетную усмешку арбалетчика. Теперь эта история пойдет гулять по всему войску, станет отличным поводом для сальных шуток, и только истинно воспитанные люди не покажут виду, что все знают. Отныне смех будет вечно преследовать его, и одному небу известно, какими его наградят кличками.

Рано утром, еще до рассвета, запели трубы, и слуги начали грузить на лошадей вьюки. Рожер вылез из-под одеяла, не стал умываться и попросил Фому помочь надеть доспехи. Сотни лагерных священников приступили к мессе, и полусонный, еле опомнившийся Рожер побрел в шатер, где обычно совершал службу отец Ив. Желание убить жену и ее любовника не позволяло исповедаться священнику, который потребовал бы простить прелюбодеев, прежде чем отпустить ему грехи. Юноша не смел причаститься, а без этого нечего было и мечтать о присутствии на освящении войска, отправлявшегося в новый поход против неверных.

К палатке выстроилась очередь — все его старые знакомые. Представив себе их смешки и любопытные взгляды, юноша предпочел не входить внутрь и поговорить со священником, когда тот освободится. Он немного подождал и понял, что из этого ничего не выйдет: выступать надо было через час, и пехотинцы уже дожидались приказа свернуть шатер. На походной кухне герцога вместо завтрака ему выдали кусок лепешки, и он снова поплелся к коновязи, злобно пиная попадавшиеся под ноги комья земли и бормоча себе под нос бессвязные проклятия.

Зимнее солнце вставало над разоренным лагерем. Глашатаи прокричали: «По коням!», и молодчина Фома, честнейший из арбалетчиков, успел управиться как раз вовремя: вьючная лошадь была готова, турецкая лошадь оседлана. Юноша сел в седло и двинулся к восточному краю лагеря, над которым развевалось нормандское знамя. Он бросил последний взгляд на покинутую хижину, которую уже разбирала толпа сирийских крестьян, и его, как удар молнии, поразила мысль, что вскоре и следа не останется от этого памятника его супружеской жизни. Рыцари, ехавшие беспорядочной толпой, радовались, что наконец покидают осточертевшие кучи мусора и едва прикрытые землей могилы зловонного предместья, в котором они прожили больше года, но Рожер думал только об одном: Анна осталась где-то там, в неприступной, зловещей цитадели, и он никогда больше ее не увидит.

Наконец они достигли равнины. После долгих проволочек герцог, который уже не раз терял терпение, приказал выступать. Рожер занял место в арьергарде, поскольку его конек не слишком годился для ударной кавалерии; и вот он скакал посреди недовольно гомонящей толпы, знавшей, что вся приличная добыча, как всегда, достанется передним, а им придется месить зимнюю грязь на проселочной дороге, истоптанной вьючными животными и изрытой глубокими лужами. Он втянул голову в плечи и сделал вид, что не слышит обращенных к нему расспросов.