Семь Замков Морского Царя (Романы, рассказы) - Рэй Жан - Страница 84

Главная радость Берлина — это постоянный шум, перемешивающий воздух за пределами городских валов и добирающийся до туч. Вы слышите шумное, беспорядочное ликование, но вы не догадываетесь о его причинах.

Мне это безразлично, говорю я вам; даже если я не вижу раскаленного ложа угля, разве я не могу наслаждаться огнем?

И шумное пламя Берлина, танцующее над невидимыми поленьями, ласкает мое сердце.

Кроме того, существует Эллен Кранер.

Эллен Кранер!

Она удивительно похожа на мисс Шпинелли, похожа настолько, что их можно посчитать близнецами. Любое зеркало треснет от злости, не сумев идеально отобразить их подобие.

Мисс Шпинелли обладает головокружительными способностями: она может идеализировать и очеловечить любой предмет — хлыст, плетка или даже лиана в джунглях мгновенно воспроизведут облик Шпинелли, созданный в вашем сознании.

Но она артистка, способная немедленно запечатлеться в вашей памяти и заставить вас забыть любую другую женщину, появившуюся на сцене до нее.

Эллен Кранер, она же фрау Бор, умело управляет хозяйством моего друга Хайнриха Бора; я снимаю у нее комнату в чудесных апартаментах на Мендельсонштрассе.

Я знаю, что мой друг Хайнрих отдает предпочтение двум дамам: фрау оберстлейтенанту Франзен и фрау советнику юстиции Вильц, как известно, дамам крайне некрасивым. Не имея возможности волновать тайные фибры их розовой плоти, он извлекает стоны из подушек в номерах услужливых отелей, куда он завлекает этих дам, благодушно переживающих свои преступления.

Однажды утром, когда Эллен принесла в мою комнату довольно странный завтрак, который она, очевидно, в припадке безумия, украсила селедкой и соленым хреном, я придержал ее за полу домашнего халата с болгарской вышивкой. Опустив свою очаровательную головку на мою пуховую подушку, она как будто хотела сказать: «Да, конечно… В конце концов, почему бы и нет!»

С того утра каждое пробуждение сопровождалось счастливым громом фанфар для моего тела; подлинное волшебство сверкало, словно луч солнца, поджаривающий воспринятую с таким пренебрежением селедку.

Почему-то моя гордость не думает о триумфе ее парижской копии…

Впрочем, все, что я сказал выше, следует поместить в скобки, так как эти сведения мало соответствуют сути рассказываемой мной истории — таким образом я, в какой-то степени, приношу читателю свои извинения. Разве тому, кто сказал, что любит Берлин, не требуется оправдание перед лицом всего мира?

Я продолжаю с легким чувством стыда: Эллен превратилась в смысл моего существования.

Как она прочитала мои мысли, разгадала этот столь близкий образ, который привел меня к ней?

Потому что она прочитала их…

— Ты действительно любишь меня? Ты говоришь, что любишь Берлин? Нет, я знаю, что ты любишь Париж…

Это не так, я действительно люблю ее; любая мелочь свидетельствует об этом. Например, на ее туалетном столике стоит большой флакон с лебединой шеей; «Fruhlingsduft»[89] — это ее аромат.

Когда прошедшая мимо дама или распахнутая на мгновение дверь парфюмерной лавки овевает мое лицо душистой волной, я тороплюсь на Мендельсонштрассе, чтобы вдохнуть аромат платья или тела моей любимой.

Когда немецкие женщины стараются стать красивыми, они превосходят в этом стремлении всех женщин Земли. Когда вы любите их, то это столь же ужасно, как и любить некрасивую женщину: ваша любовь устремляется к непониманию, вы любите нечто, скрывающееся за вуалью абсолюта, и сверкающее безумие порхает вокруг вас.

Прекрасная женщина — это драгоценный цветок, случайно распустившийся на лужайке жизни, но красивая немка, как мне кажется, незаметно появляется из искусно и коварно созданного парника, в котором под защитой густой тени бережно выращивают мандрагору…

Нет, я действительно люблю Берлин, потому что его воздухом дышит Эллен; я люблю Германию из-за нее и ради нее; я полюбил бы дьявола и дракона Фафнира, будь она их дочерью.

Стоп, стоп!

Что тут заставил меня наболтать мой мозг нетрезвого животного?

Ведь я всего лишь бедолага, которому красавица-кокетка ранит душу и терзает сердце…

Однажды вечером из тайного сада дохнуло ароматом жимолости и сирени.

Я колебался, не желая нажатием выключателя прогнать из моей комнаты короткое волшебство утренних сумерек, когда легкий стук родился в воздухе, словно моего уха коснулась рука ребенка.

Вошла Эллен; ее короткое платье китайского шелка пульсировало в лучах утренней зари.

— Мой дорогой, — сказала она, — мой дорогой друг (ее «Весенний аромат» — амбра, только что распустившиеся розы, примятая трава, — обеспечивали ее появлению пьянящую атмосферу) — я твоя на всю ночь, потому что Хайнц уехал, и ты можешь похитить меня.

— Похитить тебя, моя Эллен?

— Сегодня вечером на Мюгельзее[90] состоится прогулка на пароходе при лунном свете.

Я знаком с этим странным обычаем ночного плавания, к которому так тяготеет немецкая душа.

Пароход, выключив все огни, скользит по зеркальной поверхности ночного озера; три или четыре сотни пассажиров зачарованно наблюдают, как над береговыми рощами медленно всходит луна.

Пароход почти останавливает машины, и те гудят не громче, чем какой-нибудь счастливый шмель.

Иногда в тишине раздаются печальные звуки гавайской мелодии, исполняемой на банджо и похожей на звон хрустальных кристаллов, а иногда в ночи рождаются звуки старинной итальянской баркаролы; обычно же тишину почти не нарушают вздохи, тихий плеск воды при ловле кувшинок, полный томления шепот…

Только после причаливания к небольшому островку под названием Мюгельвердер, дремлющему на поверхности воды, вспыхивают китайские фонарики, загораются лампочки в фарфоровых цветах над ресторанными столиками, и тишину разрывают мелодии американских дансингов в исполнении известных во всем мире инструментов, вплоть до губной гармошки и тростниковой дудочки.

— Эта ночь для нас двоих, на озере, в свете луны, — шепчет Эллен.

Мне приходится — с жалкой улыбкой — принести жертву меланхоличному германскому божеству.

Около полуночи такси доставляет нас к причалу, у которого дымит большой пароход в розовых лучах театрального прожектора.

В машинном отделении раздается негромкий звонок, и причал начинает медленно отступать к призрачному городу.

Прожектор заиграл красками — желтой, зеленой, фиолетовой, кроваво-красной — и погас.

Облака отделились от мрачной стены прибрежной рощи; луна почему-то не появлялась. Беззвучный кельнер с прикрепленным к жилету карманным фонариком, предлагал пассажирам чашки с горячим грогом. Механик в машинном отделении просвистел несколько тактов парижского танго. Рулевой коротко выругался по громкоговорящей сети.

Потом он замолчал, и из трубы взвился в воздух фонтан искр — раскаленной угольной крошки.

Наши соседи громко зашуршали промасленной бумагой — сильно запахло колбасой, раздались звуки жующих в темноте ртов. Луна все еще не появлялась. Цепочка газовых фонарей на берегу обрисовала контуры бедного пригорода; одна из «хижин» светилась красным.

Возле острова уже дымил другой пароход любителей лунного света; всеобщее безумное веселье доносилось до нас, и его эхо вибрировало среди наших пассажиров.

Над неподвижной водой песни летели навстречу друг другу. Невидимая глазу суета заставляла пульсировать розовые и зеленые лампионы; несколько римских свечей глухо взорвались в затянутом дымкой воздухе.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — орали клиенты из-за столиков, залитых фиолетовым светом.

Подойдя ближе, мы разглядели, что палуба парохода была заполнена людьми в масках, восторженно приветствовавших наше появление; забыв о поэтичности лунной ночи, они вели себя, словно вырвавшиеся на свободу дикие звери.