Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 28

Кажется, что особенного в том, что боцман мечтает о поместье в России. Теперь многие об этом мечтают. Но Штарке раздражается. Его все раздражает в боцмане, даже то, как тот сидит: облезлая голова чуть-чуть возвышается над спинкой стула. Штарке думает: «Помещик! Свиньи, пожалуй, твое истинное призвание. На большее вряд ли способен».

Боцман отходит. Пододвинув к себе недопитую рюмку, он говорит:

— Ладно. Найдется… А ты, Аркадь, учись разговаривать. Знаешь, я возьму тебя в свое имение, сделаю старшим. Будешь командовать русскими, учить их трудолюбию. Ты замечательный парень. Будь побольше таких— война уже закончилась бы.

— Никс ферштейн,[37] — смущенно бормочет денщик.

— Да, Вилли, тебе в России немало помощников потребуется. И все равно не обретешь покоя, не заснешь ночью.

— Почему?

— Да потому, что Россию не превратишь в такой лагерь, как здесь.

— Ах, вон ты о чем… — боцман не спеша, со смаком осушает рюмку, берет одной рукой сигарету, а второй зажигалку, подбрасывает ее на ладони. Изящная вещичка. Только немцы способны на оригинальность. Двумя пальцами боцман сдавливает зажигалку — с легким щелчком взлетает никелированный колпачок, вспыхивает голубоватый огонек. Боцман прикуривает.

— Это, Франц, меня совершенно не беспокоит. Ты думаешь, в Германии не было сорняков? Мы их вырвали с корнем. А в России мы будет действовать решительней. Если за каждого немца расстреливать, допустим, тысячу русских — спокойствие будет обеспечено Да, настанет полнейшая тишина. Ручаюсь, Франц, хотя я не был там…

— Россию надо знать, — возражает Штарке. — Среди русских много фанатиков. Они ни перед чем не остановятся.

— Остановятся, Франц. В конце концов можно сделать так, что некому станет останавливаться. Ты плохо ориентируешься в нашей политике. Оторвался. Все это очень просто. Фюрер обеспечит спокойствие своим воинам. Да, непременно! Есть же у нас указание о том, как поступить с пленными в критической ситуации. А почему там не может создаться критической ситуации? Оставим вот таких, как Аркадь, ну еще немного для работы.

И все…

— Аркадий, иди к себе! — приказывает унтер. — Отдыхай.

— Что ты ему сказал? — интересуется боцман;—Чтобы уходил? Он понимает в нашем разговоре ровно столько, сколько вот эта бутылка, — боцман щелкает по бутылке пальцем и смеется. — А потом он уже не русский, что-то неопределенное…

Когда денщик захлопывает дверь, Штарке подходит к столу и наливает рюмку шнапса.

— Ну, что же, Вилли, давай выпьем за твое именье. Я думаю, ты пригласишь меня в гости? Вспомним тогда Норвегию.

— Какой разговор, Франц! Обязательно. Мы будем пить это… как ее… вотка и есть сало.

Они смотрят друг на друга и смеются. Боцман смеется от души, тонким писклявым голосом, а унтер беззвучно, неприятно скаля зубы.

Денщик тем временем выходит на низенькое, в три ступеньки, крылечко барака. Вдоль ворот, отделяющих немецкий блок от лагеря пленных, мерно расхаживает взад-вперед часовой. Пятнистая плащ-палатка на нем потемнела, тяжело виснет, хлопает углами по широким голенищам сапог. А дождь безжалостно хлещет своими бичами. Немец согнулся, дрожит, как бездомный щенок.

— Аркадь!

Немец пытается улыбнуться, но синее, как сырая печенка, лицо оказывается неподвластным. У него лишь жалко кривятся губы.

— Ветер шлехт! Васер унд васер!.. Имма васер[38].

Аркашка не спеша спускается по ступенькам.

— Что допекло, балда осиновая?

Часовой непонимающе таращит глаза.

— Аркадь, вас ист бальда?

Денщик смеется глазами.

— Это значит, что ты олух царя небесного. Понимаешь?

Часовому неудобно показывать себя бестолковым. Он утвердительно кивает.

— Я, я[39]. Понимай.

— Ну и хорошо, что такой понятливый оказался.

Немец начинает клянчить сигареты. Кося глазами на дверь, он говорит и показывает на пальцах, что получает всего три сигареты в день. Это пустяки. А вот там, — головой кивает на комнату боцмана, — курят, сколько хотят. А как приятно, сменившись с поста, покурить в тепле.

Денщик, нагловато ухмыляясь, слушает немца без внимания. Его больше интересует пленный. Выглянув из-за кухни, он приближается к воротам. Идет несмело, оглядываясь, метрах в пятнадцати останавливается. Кто это?

— Аркаша! Аркашенька! — зовет пленный. — Выходи, дорогой, сюда. Я вон того дьявола боюсь.

Дунька! Что ему надо? Денщик опускает руку в карман, нащупывает там пачку, не вынимая ее, берет одну сигарету. Часовой жадно хватает мокрыми пальцами подачку, поспешно прячет ее под плащ-палатку.

— Данке, Аркадь!

Денщик выходит за ворота навстречу Дуньке, с высокомерной ухмылкой спрашивает:

— В чем дело?

Дунька мнется, шевелит толстыми губами, глаза дергаются, увиливают от прямого взгляда денщика.

— Мне бы к господину унтеру… Сделай милость, Аркашенька. Век благодарить буду, ей-богу!

Денщик, уперев в бока руки, хохочет. Хохочет долго и так раскатисто, что часовой с недоумением смотрит на них из-за проволоки.

— Вас ист?

— Ой, уморил, Дунька. Нашел себе ровню, брата…

Смех внезапно обрывается. Денщик с грозным лицом наступает на Дуньку.

— Да ты что, спятил? Уж не думаешь ли, что господин унтер-офицер выйдет к тебе по дождю? А может, тебя в комнату пригласить?

— Да я… Господь с тобой, Аркаша!.. — Дунька, окончательно растерявшись, готов был ударяться вспять, но мысль о буханке подстегнула его, сделала более решительным. — Дело важное. Аркаша. Господин унтер-офицер сами потом поблагодарят, истинный господь. Ты уж помоги, дорогой.

— Да в чем помогать-то? Говори! Сам господин унтер доверяет мне во всем, а ты крутишь.

Дунька оправдывается. Боже упаси, чтобы он таился. Поди, не дурной, все понимает. Оглядываясь на все стороны, Дунька доверительным полушепотом сообщает о случайно подслушанном разговоре:

— Эта шельма-девчонка записочки через проловку старшому кидает. Истинный господь… А в них про дружбу на всякие лады… Дескать, русские и норвеги друзья неразлучные. А потом еще что-то перекинула. Я толком не понял. Похоже на карточку. Старшой с этим Федором-полицаем пристально разглядывали. Мыслимое ли дело. Сам подумай, до чего может так дойти?

Дунька ищет на лице денщика сочувствия, но его нет. Аркашка хмурится, сердито спрашивает:

— Ты шлангов захотел на задницу?

— Сохрани господь! — оторопел Дунька.

— Получишь! Как пить дать!.. Уж я-то господина унтер-офицера знаю.

— Милый!.. За что такая напасть?

— А за то, что господин унтер-офицер брехни терпеть не может. Он даже из себя выходит, весь побелеет и затрясется. И тут держись… Задаст жару.

Дунька испуганно замахал руками.

— Бог с тобой, Аркашенька! Да какая же тут брехня? Да я голову на отсечение…

— Не брехня, говоришь? — денщик зло прищурил глаза. — А кто при этом был, кто еще слыхал разговор? Где записки и фотография? Нет?

— Энтот дьявол черный порвал все… А больше никого… Невзначай получилось… По нужде, значит, в латрин хотел…

Денщик улыбнулся, покровительственно похлопал Дуньку по плечу.

— Вот видишь. Я, скажем, могу тебе поверить А вот господин унтер-офицер ни за что… Он, знаешь, как это поймет? Первым долгом подумает, что ты шкурничаешь, не о немцах беспокоишься, а о себе, хочешь, чтобы тебя отблагодарили, местечко теплое дали. Вот мое дело совсем иное. Я проявил себя на фронте. А ты что сделал там?

Дунька замялся, заморгал.

— Понимаешь, Аркаша, я всю жизнь этих проклятых большевиков ненавижу. Истинным господь! Прям с самого раннего измальства, кода нас окулачили. А так, чтобы чего-нибудь, не приходилось, случай не подвертывался.

— Ненависти, Дунька, мало. От ненависти большевики не умирают.

Денщик повернулся, намереваясь уйти, но Дунька поспешно схватил его за рукав.