Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 55

Закинув за плечо карабин, старик с безучастным видом ковыляет на согнутых ногах мимо пленных. Посмотрев в его спину, кто-то заметил с сожалением: «Старику давно пора в богодельню, а его вот мобилизовали, винтовку повесили. Не от хорошей, видать, жизни такое»…

Степану новое место совсем не по душе. Он уже не раз проклинал покровительство Каморной Крысы. В яме было куда свободней. Там Федор, Никифор, Васек. Там он почти ежедневно получал от Людвига новости.

А тут, как на приколе. Шагу не ступишь. Знай крути и крути лебедку. Крути вместе со «спасителями». Они, черти, не очень ретивы к работе, больше стараются выехать на других. Егор при желании один сможет за восьмерых крутить лебедку, а он положит лапы на рукоятку и все, таскай его руки. Дунька вовсе увертывается от помощи своим лучшим друзьям. И каждый из «спасителей» так…

Цыган терпел, терпел и лопнул, устроил три дня тому назад скандал.

— Стой! К ядреной бабке такое дело! Хлеба, значит, и баланды в двойном размере, а работать дядя за вас, я и он. «Спасители»!

— Закрой хайло! — рявкнул Егор. — Или я сам заткну!

Цыган оказался не из трусливого десятка. Ласково ехидным голосом он заметил:

— Кончилась масленица, настал великий пост. Было время — затыкал, а теперь вот мантуль, продажная тварь, на союзников, спасай!

— Гляди! Да ты очумел, господь с тобой! Мы не работаем! Наговор! Истинный господь, наговор! Ишь, воду мутит. Привыкли там! Зависть заела! — фальцетил Дунька, предусмотрительно прячась за широкую спину Егора.

— Что за крик? Почему не работаете? — строго спросил мастер. — Работать!

Подошел Пауль Буш. Выслушав Степана, он, покачивая головой, горько усмехнулся и предложил Соломоново решение: поставить добровольцев на отдельную лебедку. Мастер тоже усмехнулся и согласился.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно ворчал Цыган. — Пусть там как хотят… Не было, говорят, у кумы заботы, да обзавелась поросенком. Так и я с земляком маюсь. Сует он меня, разнесчастного, в каждую дыру. Сюда вот пхнул. А что тут? Ни пуха, ни шерсти. Не будь Никиша — давно бы богу душу отдал. Никиш мой спаситель, а не те вон. Позорят, подлецы, весь русский народ.

…Степан вместе со всеми крутит лебедку и время от времени посматривает на Буша. Что с ним сегодня? Пауль сам не свой. Головы не поднимает. Вот закурил и сел на чугунную тумбу, хотя сидеть конвоиру строго запрещено. Не на фронт ли его отправляют? Сколько уже отправлено. Судя по оставшимся тут теперь немцам можно подумать, что вся Германия заселена дряхлыми старцами да уродами. Да, невеселые, кажется, у фюрера дела. Но что же с Паулем? Неспроста он такой. Что-то случилось.

— Ребята, я прогуляюсь в уборную?

Цыган соглашается:

— Давай, а потом я прошпацирую. Хорошие, видать, ребята эти, французские летчики, но пожалели еще одну бомбу. Тогда бы нам не пришлось морочиться…

Хотя лебедки не останавливаются, мастеру не нравится, что пленные без конца ходят в уборную. Протирая тыльной стороной большого пальца слезящиеся глаза, он что-то бубнит, потом с легкой досадой машет рукой, дескать, вечная история, проваливай.

Степан подходит к Паулю, который по-прежнему сидит на чугунной тумбе.

— Гер вахтман, латрин.

Пауль медленно поднимает голову. В глазах тоска.

— Что сказал?

Степан вполголоса сообщает, что под предлогом уборной он отпросился поговорить с ним.

— Поговорить…

Пауль медленно встает, поправляет за плечом карабин.

До уборной не меньше двухсот метров. У причала щуками вытянулись две подводные лодки, за ними зеленоватой глыбой покачивается эсминец. Где-то бойко стучит катер. Справа — приземистые и длинные строения неизвестного Степану назначения. На пригорке повсюду торчат стволы зениток.

— Что случилось, Пауль?

Пауль не отвечает.

Степан придерживает шаг, и Пауль почти равняется с ним. У него кривятся побелевшие губы, а глаза наполняются слезами. Сдавленным, чужим голосом Пауль говорит:

— Я остался одни… Ни жены, ни сына… Чего боишься, то обязательно приходит.

Пожалуй, нет ничего труднее, как мужчине утешать мужчину. Что скажешь? В такие минуты все слова кажутся пустыми, никчемными.

— Зачем теперь жить? Какой смысл? — На небритую щеку Пауля медленно выкатывается слеза. — И никому нет дела. Ужасная машина этот фашизм. Гильотина…

Степан оглядывается, не грозит ли откуда опасность. Кажется, нет: безлюдно и тихо. Степан правой рукой крепко сжимает левую Пауля.

— Нельзя так, Пауль! Крепись! Силы нужны для борьбы.

— Я думал — не переживу эту ночь. Столько думал, что и теперь голова разрывается. Меня скоро должны отправить на фронт. Там я сразу пойду к русским. Хватит!

Денщик чистит на крыльце сапоги унтера. Они до самых ушек заляпаны грязью. «Где его черти носили?» — ворчит про себя Аркадий. Он плюет на щетку, в ярости усиливает взмахи, но капли жидкой грязи так присохли, что денщика вскоре пробивает пот.

Тяжело вздохнув, он опускает щетку, с ненавистью смотрит на сапог, вздетый на левую руку. Что за бурые пятна? Это не грязь. Аркадий подносит сапоги к глазам. Кажется, кровь. Кровь! Откуда? Вон оно что! Теперь понятно, почему унтер чистил утром пистолет…

Увидев Зайцева, Аркадий с усердием набрасывается на сапог, трет его и весело насвистывает.

Антон подходит к крыльцу медленно и, кажется, нерешительно.

— Господин комендант! — Аркадий приветственно потрясает над головой щеткой. — Наше вам! Что-то давненько не заглядывали?

На такое бурное приветствие Антон отвечает сдержанно, даже холодно. Он, кажется, не получает удовольствия от того, что Аркадий навеличивает его «господином комендантом».

— Унтер-офицер у себя?

— Там, господин комендант, у себя…

Антон, опустив голову, проходит в коридор. Аркадий еще некоторое время трет сапог, потом осторожно проходит в свою комнату. Плотно прикрыв дверь, он, не снимая с руки сапога, тихо присаживается на топчан, припадает ухом к переборке.

— Ты что глаза все время прячешь? — спрашивает унтер спокойным, почти дружественным тоном.

— Нет, я ничего… — увертывается Антон.

— Смотри на меня! Вот так! Что, совесть нечистая?

Антон молчит. Аркадий не видит Антона, но представляет его. Трусит он, поджилки дрожат…

— Да, кстати!.. — спохватывается унтер. — Не слыхал, что говорят о Куртове? Куда делся твой землячок?

— Не знаю… Говорят, вчера вы вместе пошли из лагеря.

— Хм… Правильно говорят… Вот черти! Все знают… — удивляется унтер и спокойным голосом добавляет: — Нет твоего землячка. Подлец оказался, большевик. Глаза! Глаза сюда! Финтишь? Перекраситься задумал, пустая башка? Не выйдет! Ты еще в Польше сжег за собой мосты. Думаешь, большевики простят политрука? Иль ты забыл? Но большевики не забудут, будь покоен. Понял?

Антон молчит. Молчит и унтер. Так длится несколько секунд.

— Закуривай, — дружеским тоном предлагает унтер. — Слушай, Антон, ты когда пил водку?

— Не помню… На фронте…

— Так я угощу… Сейчас, айн момент… Где Аркаша? Хотя ладно, я сам…

Аркадий слышит, как открывается дверца буфета, как звякает стекло.

— Ты, конечно, стаканом? Все русские так… Антон, я хорошо вижу грань между русскими и большевиками. У меня тонкий нюх. Давай! За счастье!

Они пьют, крякают и, чавкая, чем-то закусывают.

— Люди иногда похожи на слепых щенят, не видят своего счастья. Честное слово! В нашей армии обер-лейтенант фигура, да какая фигура! А ты, кажется, обер-лейтенант?

— Я, кажется, пьянею… — язык Антона заметно заплетается. — Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?

— Выпить еще. Вот сигареты. Ты сам во всем виноват: обособился, слюни распустил. Лагерю нужен сильный человек. Такой, чтобы повел за собой всех.