Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 58

— Да ты послушай, коллега… Конечно, свобода вероисповедания…

Неизвестно, сколько продолжался бы этот разговор, если бы не шум в соседней комнате, который Степан не преминул использовать для того, чтобы отвязаться от своего «приятеля».

— Что там такое?

Распахнув дверь, Степан увидел Яшку Глиста и Васька. Окруженные жильцами комнаты, они стояли один против другого в проходе между нарами. Как прежде, у Глиста позеленели теперь уж не втянутые щеки, и сам он весь так трясся от злости, что не попадал зуб на зуб. Васек же напоминал бодливого бычка, готового с секунды на секунду ринуться на своего врага.

— Не пугай! — цедил сквозь зубы Васек. — Самому, видать, страшно — так и других пугаешь. Конечно, в России по тебе веревка плачет. Давно плачет… А нас за что на Колыму, осиновая голова?

— Сам ты осиновая голова! Присягу нарушил? Родине изменил? Вот тебе и Колыма…

— Там разберутся, как и почему нарушил… А вот кто портреты Гитлера рисовал — тому несдобровать…

— А я не собираюсь в Россию. И вам не советую.

— Иди вон Лукьяну Никифоровичу посоветуй, а нам нечего..

— Брось бузить! — загудел Егор, вступаясь за Глиста. — Заткнись, пока я из тебя мокрого места не сделал!

Несколько человек возмутилось:

— Попробуй тронь!

— На кулаки все надеешься?

— У нас тоже есть кулаки…

Не ожидая такого отпора, Егор смолк. Яшка же с досадой плюнул, достал трясущимися пальцами сигарету.

— И тебе России не видать, как своих ушей. Попомни меня!..

Яшке надо было идти в следующую комнату, но он поспешно зашагал в немецкий блок.

— Господин унтер-офицер, не могу я больше… Рта раскрыть не дает. Так и ходит по пятам…

— Кто?

— Васек, беленький такой, из первой комнаты…

— Распустили!.. Курносого паршивца я давно приметил. Думаете, он со своего голоса поет? Нет, за его спиной стоят.

Удивительным парнем был этот Васек. Надвигающаяся победа над фашизмом, казалось, пьянила его, и он окончательно расстался со всякой осторожностью. Васек действительно ходил по пятам за «спасителями» и говорил им то, что думал. Никакие увещевания друзей не помогали.

Вот и сейчас Степан, после стремительною, не обещающего ничего доброго ухода Глиста, отвел Васька в сторону.

— Что ты делаешь, сумасшедший? Ведь расстреляют…

Васек насупился и зло отрубил:

— Плевал я… Всех не перестреляют. На моих братьев петлю набрасывают, а я должен молчать, да? Да пошли они!..

Вот и предостереги его.

В воскресенье из коридора слышится команда Антона:

— Строиться! Выходи! Живо!

Командиры взводов, проинструктированные штабом, потихоньку сообщают, что предстоит агитация. Что бы ни говорили — молчать. Ни звука!

Пленные лениво выходят на апельплац, становятся по четыре. Всем досадно от мысли, что предстоит долгая выстойка. И потому никто не обращает внимания на Антона, который, бегая вдоль строя, требует выравняться, «убрать» животы.

Пленные мрачно наблюдают, как Лукьян Никифорович и Егор устанавливают под флагштоком небольшой стол. А когда Яшка Глист приносит стул, а потом графин с водой и стакан — пленные переглядываются. Что за комедия? Васек кривит в злой усмешке губы, а Цыган многозначительно хмыкает и тянет:

— Будем посматривать, как говорил мой знакомый грузин…

Из немецкого блока выходят трое. Идут в ногу, твердо печатая шаг. Издали слышно, как хрустит под сапогами щебенка. Крайний справа — унтер, слева — лейтенант — «спаситель» Серж. А в середине — высокий, пожилой гауптман. Поджарый и прямой, будто аршин проглотил, смотрит сквозь толстые стекла очков высокомерно.

— Смирно! — командует Антон.

Гауптман небрежно машет рукой в белой перчатке, дескать, вольно.

— Вольно!

Гауптман садится на стул, унтер и лейтенант почтительно стоят по бокам.

— Я очень корошо знать Россия.

Этим запас русских слов у гауптмана, кажется, истощился. Чтобы хоть как-нибудь слепить следующую фразу, гауптману нужно время. Он сосредоточенно морщит лоб, жует толстыми губами.

— Крупный специалист по России! Знаток!..

Фраза нравится русским. Ее передают по рядам, пересмеиваются. Кто-то подозрительно долго кашляет. Унтер хорошо понимает, с какой целью это делается: неуважение начальства, своего рода саботаж… «Большевистские выродки!..» — думает унтер. Взгляд его становится холодным и острым, и, как всегда в таких случаях, начинает подрагивать в колене левая нога.

— Я видеть, как жить мужики старая Россия. Очшень корошо жить, Филь свинья и баран. Етцт нет свинья и баран…

— Сам ты свинья и баран! — шепчет Васек Цыгану, а тот, прыская в руку, передает соседу, и вскоре весь строй смеется. Смеется почти в открытую.

Гауптман в замешательстве. С недоумением на лице он оборачивается к унтеру. Тот с быстротой, которой позавидовал бы спринтер, срывается с места.

— Молчать! Смирно! Ждете Красную Армию?! Сталина?! Не дождетесь! Ложись! Встать! Бегом! Ложись!

Вгорячах унтер забывает отделить от колонны «спасителей», и они вместе со всеми брякаются в лужи, вскакивают, бегут и опять брякаются…

Так продолжается не менее двух часов.

Тучи. Черные и лохматые, они с нахальной уверенностью вываливаются из-за острых горных вершин, несутся над лагерем, щедро расплескивая воду. От нескончаемых дождей лагерь опять превратился в сплошное мутное болото.

Федор Бойков только что вернулся из ночной. Он промок до последней нитки…

Разбросив на лавке тяжелую шинель, Федор пьет мелкими глотками кипяток, греет о котелок руки с негнущимися пальцами.

— Вот зарядил… Всю ночь без передышки…

Садовников, опустясь на одно колено, толкает в печку короткие чурки.

— Сейчас я тебя нагрею. Что слышно?

— А что услышишь? Норвежцев ночью нет. Анекдот вот слыхал. Гитлер взобрался на крышу флаг свой фашистский устанавливать. И сорвался. Катится и кричит: «Не упаду! Ни за что!». Орал — пока не шмякнулся.

— Похоже — так и будет… Упрямый, дьявол, — Олег Петрович смотрит, как с шинели капает на пол вода.

Капли, сливаясь, образуют лужицу. — Странно… Обманывает немцев на каждом слове, а те продолжают верить.

— Не все, Олег… Продолжают верить те, кому больше ничего не остается…

Дверь внезапно приоткрывается. Денщик, всунув голову между дверью и притолокой, окидывает взглядом комнату.

— Одни?

— Как видишь… — бросает Садовников, по-прежнему занимаясь печкой.

Денщик захлопывает дверь и подпирает ее спиной так, будто в комнату ломятся. На нем нет лица.

— Спокойней друг, спокойней, — Олег Петрович встает и с чуркой в руке, не спеша подходит к Аркадию. — Что случилось?

— Беда, товарищи! Расправа… Список составили… Федор первый, а дальше не знаю… Не удалось… Унтер едет в гестапо…

— Расскажи толком. Возьми себя в руки! — говорит Олег Петрович, хотя сам внезапно чувствует колючий холод. Он сковывает все тело, замораживает мысли. Нужна не малая сила воли, чтобы решительно сбросить с себя жесткие путы страха, этого верного союзника врага.

Аркадий, держась за ручку двери, сбивчиво рассказывает:

— Ночью совещались. Серж был, Антон, Яшка Глист, Лукьян Никифорович… Я слушал через переборку. «К, черту! — сказал унтер. — Так мы ничего не добьемся. Давайте, кого?..» Антон назвал вон Федора, потом вас, Олег Петрович. Но за вас вступился Глист. Врача, говорит, прошу не трогать. Он нейтральный… Я готовлю его… «Главное, — сказал Антон, — убрать, а кого, это большого значения не имеет». Унтер не согласился, сказал, что надо самых заядлых. Дальше такой шум поднялся. Поминали Васька, санитара… Вас, Олег Петрович, кажется не записали…

«Спасти Федора! Любой ценой!..» — думает Садовников и смотрит на Федора. Тот остается внешне спокойным. Он по-прежнему держит у котелка иззябшие руки.

— Дневная ушла? — Садовников, увидев в руке чурку, бросает ее к печке.

— Нет еще, — Аркадий трясет головой. — Строятся…

— Убирайся отсюда! Сию минуту уходи!