Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 60

— Двое за мной! Сейчас мы его…

Пригнувшись, они крадутся под стеной, поочередно заскакивают в умывальник. Сдерживая дыхание, перебегают к закрытой двери. Стоят несколько секунд. Слушают. За дверью тишина.

По кивку унтера все трое бьют из пистолетов в дверь. Бьют примерно на уровне груди человека. Прекратив стрельбу, снова прислушиваются. Уловив сдавленный стон, бросаются к двери. Толстый, кулеобразный изо всех сил дергает ручку, колотит ногами в филенку. Дверь с треском распахивается, и кулеобразный, стремительно отлетев, падает спиной на бетонный пол. Второй гестаповец проворно заскакивает на порог.

Федор лежит вниз лицом. Жизнь покидает его. Он уже не может поднять головы, но рука с крепко зажатым пистолетом то неуверенно поднимается, то падает на пол.

Гестаповец ударом ноги выбивает пистолет, с наслаждением всаживает кованый каблук в затылок Федора, потом вскакивает ему на спину и месит. Месит деловито, с натужным кряканьем и зубным скрежетом. Ему помогает унтер.

— Готов! — тяжело выдыхает унтер. — Сакрамент! Где он достал оружие?

С противоположного конца коридора врывается еще несколько гестаповцев. Каждый из них считает своим непременным долгом пнуть безжизненное тело.

После Федора гестаповцы хватают санитара и Васька. Искровавленных, их волокут к машине. Туда же, к машине, бережно уносят убитых и раненых. Их пятеро: четыре гестаповца и Антон…

Садовникова унтер отправляет в карцер, а часа два спустя, когда в лагере снова все затихает, два солдата открывают тяжелую скрипучую дверь карцера.

— Раус!

За воротами Олег Петрович оглядывается на лагерь и спокойными шагами уходит в темноту.

Какая бы тяжесть ни была на душе, как бы ни ныло сердце, а лебедку крути. И Степан крутит. Длинная, отполированная ладонями рукоятка достигает самого трудного места — верхней мертвой точки, под нажимом рук уходит вниз и опять вверх. Так весь день. Так завтра и послезавтра…

Степан слышит пыхтенье Цыгана, видит, как в тумане, его мрачный профиль.

Свободной рукой Степан смазывает на лбу едучие капли пота. Ох, как тяжело, невыносимо… На ум приходят галеры с преступниками на веслах… Васек отмучился свое…

Васек!.. Не пришлось парню вернуться на Волгу. Вчера расстреляли… Васька и санитара… Расстреливали на этот раз по-новому — за городом.

Четверо больных, взятых наугад из ревира, присутствовали при расстреле. Они же по приказанию гестаповцев закопали тела товарищей.

По рассказам «кранков» Степан, в который раз уже, представляет, как все происходило.

«Кранков» загнали под брезент машины, туда же бросили четыре лопаты. В темноте больные не сразу узнали товарищей.

— Что, разбогатели? — насмешливо спросил Васек.

— Говорить не можно! — закричал тут же сидевший немец с автоматом. — Ферботен![56]

— Плевал я теперь на твой ферботен! Гады! Мало вас Федор уложил…

Немец, стервенея, уткнул Ваську в бок автомат.

— Шизен! Пук!

— Стреляй! Какая разница, где…

— Не замай, — спокойно посоветовал санитар. — Хиба це людына?

Под высокой скалой их заставили раздеться до нижнего белья. Васек сорвал с себя френч и, смяв его в комок, бросил в старшего из гестаповцев.

— На, гад! Подавись своим барахлом! Я вчера в латрин ходил. Можешь подобрать…

Гестаповец, бледнея, крикнул на подчиненных, и те повернули обреченных лицом к скале.

— Заслабило? — Васек обернулся. — Нервы не выдерживают? А вот у меня выдержали бы!..

Санитар тоже обернулся лицом к врагам.

— Стреляйте! Стреляйте, пока я не вцепился вам в горло! — сжав кулаки и пригнувшись, Васек двинулся на старшего гестаповца. Худое, все в синяках и с разбитой губой лицо Васька пылало ненавистью. Да и сам он весь сгусток такой неистребимой ненависти, что многоопытный в делах истязаний гестаповец опешил. Забыв, что под боком стоят шестеро с автоматами, он попятился, схватился за пистолет.

— Хлопцы, держись! — сказал больным санитар. — Смерть краше измены.

…Налегая из последних сил на рукоятку, Степан думает о санитаре. Кто он, этот разбитной паренек? Кажется, всякий может стать героем, если он знает, за что борется. Да, главное знать, иметь ясную цель. Вот Федор, Васек… А что случилось с его земляком, Олегом Петровичем? Куда его дели? Сколько он спас людей…

— Хальт! — машет руками подслеповатый мастер.

Команду повторять не приходится. Как приятно опустить онемевшие руки, распрямить спины, вдохнуть полной грудью влажный солоноватый воздух.

— На такой баланде долго не накрутишь, — Цыган дышит, как запаленная лошадь. — Голимая вода… Даже брюквы жалеют.

— У «спасителей» вчера мучная была… Ложка устоит, честное слово!.. И мясо… Егору вон три куска влетело. Большие…

— Так иди к «спасителям!» — злобится Цыган на хилого, узкогрудого пленного.

— Да что я, дурной?

— Ну, а чего же тогда?.. — ворчит Цыган. — Мясо! Конина фронтовая, дохлятина…

— Говорят, хлеб сбавят. Буханку на десятерых…

Пленные замолкают.

На поверхность бухты чертом выскакивает водолаз, крутит головой за круглыми толстыми стеклами и вскоре опять скрывается. Водолазы перевязывают тросы. Еще немного — и крейсер встанет в свое исходное положение, начнется откачка воды. Интересно, что в нем осталось?

— Хотя бы подольше они повозились с тросами, — Цыган садится на камень. Остальные тоже садятся. «Спасители» сидят отдельно. Легкий ветерок приносит от них дразнящий запах табака: им выдают теперь, как и солдатам, по три сигареты в день.

Бухтой проходит эсминец. Волны от него бьются о ржавую коробку крейсера, о берег…

Маленький черный буксир осторожно заводит в порт плоскую железную баржу. На барже одиноко стоит моряк с автоматом. «Что он охраняет?» — думает Степан.

Вечером в бараке появляется унтер, лейтенант-«спаситель» Серж, Яшка Глист и Лукьян Никифорович. Они заходят в угловую комнату.

— Ну, как суп? — спрашивает унтер.

Пленные молчат. Всем понятно, что унтер издевается. Какой суп? Даже ничего похожего… Вода с крохотными блестками вонючего рыбьего жира.

— Не то еще будет, — грозится унтер, поглядывая почему-то на Степана. — Большевиков выведем, ни одного не оставим! Найдем дружков Бойкова! Не беспокойтесь!

Пленные еще ниже склоняются над котелками. Унтер многозначительно хмыкает и выходит. За ним тянутся лейтенант и Яшка Глист, а Лукьян Никифорович остается.

Комната продолжает безмолвствовать. Никто ни слова. Тягостное до жути молчание. Для Лукьяна Никифоровича оно грознее любых слов. Он мнется, то засунет руки в карманы мешковатого френча, то подтянет сползающие брюки.

Прикашлянув, Лукьян Никифорович угодливо предлагает.

— Друзья! В газете довольно любопытная статья. Хотите послушать?

Все продолжают молчать. Молчат так, будто не замечают присутствия Лукьяна Никифоровича, не слышат его слов.

— Гм, как хотите… Бойкот! — Лукьян Никифорович обиженно передергивает плечами, обращается к Степану: — Коллега, можно вас на минутку.

Они выходят в коридор, потом на апельплац.

— Удивительное отношение! — возмущается Лукьян Никифорович. — Вы видели? Да, конечно, видели.

«Что ему надо от меня? — думает Степан. — А что если опросить об Олеге Петровиче? Он знает, скотина. Только бы не навлечь подозрений…»

— Как состояние Антона? — интересуется для начала Степан.

— Антон? Он в немецком госпитале. Там крупные специалисты. Надо полагать, спасут. Прострелено правое легкое. Вот каким оказался Бойков. Кто мог подумать? До чего дошло. Позор нам всем. Ведь немцы могли жестоко покарать. Несомненно… Но еще раз показали свою гуманность. Согласитесь, коллега?

Верный своей привычке, Лукьян Никифорович хватает Степана за пуговицу френча, начинает усиленно ее крутить. Степан будто невзначай прикрывает ладонью пуговицу.

— Простите! — спохватывается с виноватой улыбкой Лукьян Никифорович. — Вот не могу избавиться…