Закон-тайга - Ахроменко Владислав Игоревич - Страница 48

— Э-э-э… — попытался было оправдаться Игнатов, но начальник и слушать его не стал:

— Затем — еще одно зверское убийство, в парикмахерской. И вновь с ограблением. Что ты предпринял для поимки уголовников, майор Игнатов?

— Э-э-э… — В виду сильного волнения товарищ майор мог изъясняться только междометиями.

— Что ты там туфту гонишь! — После этих слов трубка гнусно, начальственно выматерилась. — Не слышу! Что ты там предпринял?

— Так ведь они… того… секретный военный вертолет захватили, — наконец-то выдавил из себя несчастный милиционер.

— А почему захватили? — надрывалась трубка. — Кто позволил? Кто недосмотрел?

— Э-э-э… Вообще-то оперативно-розыскной работой я не занимаюсь… А вертолет — это дело военных, — бормотал майор, пытаясь оправдаться, по привычке сваливая вину на других, — не мой профиль… А беглыми зэками в основном режимная часть занимается… ИТУ, не мы… И никаких конкретных инструкций не было… Ну, усилить бдительность, все такое… У нас в поселке к тому же недокомплект личного состава…

— Гы! — выплюнула трубка. — Тебя как послушать, так ты вообще в Февральске на хрен не нужен. Может быть, тебя сократить, а?

Губы Игнатова задрожали мелким студнем.

— Товарищ полковник… Да я…

— Знаю, знаю. Я все про тебя знаю, Игнатов, — шипела трубка. — Взятки берешь, казенное имущество транжиришь, правонарушения покрываешь, приисковиков да охотников в липку обдираешь…

— Да что я один могу сделать против вертолета?! — засопел майор. — Войдите в мое положение, я ведь не ПВО!

— Так, майор Игнатов, — суровый голос звенел металлом, — даю тебе два дня, чтобы наладил контакт с гарнизоном и с администрацией ИТУ. О проделанной работе доложишь мне лично!

Из трубки послышались короткие гудки, извещавшие, что беседа завершена.

Майор на всякий случай еще послушал трубку — будто бы сквозь равномерно гудящий зуммер могло пробиться то, чего он еще не слышал. И лишь убедившись, что на сегодня — это все, он положил трубку на рычаг.

— Хорошо тебе, — тяжело вздохнул на удивление трезвый Игнатов. — В тепле сидишь, музыку слушаешь, на тебя куча подчиненных работает, только с нашего говна сливки снимаешь, а мне тут, в поселке, заживо гнить. И столько несчастий на мою голову… Ох и тяжела же ты, горькая ментовская доля!

Несчастный устало опустился на табурет, почесал в промежности — майор мучительно соображал, чего же ему теперь не хватает, и, лишь выкурив несколько «беломорин» подряд, сообразил: не хватало любимого подчиненного — старшины Ивана Петренко.

Вообще-то начальник поселковой милиции держал этого недалекого человека только для двух целей.

Во-первых, вороватый, но очень удачливый милиционер Ваня мог быстро и легко исполнить любое, пусть даже самое конфиденциальное поручение (как правило, он был постоянным посредником между майором и остальным населением поселка в получении взяток); к тому же смекалистого подчиненного можно было услать за водкой и закуской хоть в пять утра, не беспокоясь, что старшина завалит ответственное поручение мудрого начальства.

А во-вторых, Иван Петренко был откровенно туп, и это качество больше всего нравилось майору: на его фоне самый главный милиционер Февральска чувствовал себя Аристотелем, Гегелем и Кантом одновременно, а ведь ничто, как известно, не тешит самолюбие так, как осознание величия собственного ума.

После той, последней пьянки с подчиненным старшина как в воду канул — вот уже третий день он не появлялся на службе. Конечно же, такое случалось и раньше: на день, на полтора…

Но не трое же суток!

"Наверное, вновь по бабам в гарнизон пошел, — решил майор, — офицеров сейчас постоянно в караулы гоняют, уркаганов ловить, жены недосмотрены, а Ваня небось вокруг каждой телки со стоячим куканом так и бегает, так и скачет… Везет же людям — ему бы такого начальника, как у меня…"

Больше всего майора удивляло следующее обстоятельство: после той пьянки Петренко бесследно пропал, но форма и сапоги так и остались валяться под кроватью дочери. Зато исчез свежеукраденный тулуп, в котором вся семья Игнатовых обычно ходила во двор по нужде, и обрезанные по щиколотку валенки, применяемые для того же…

Получалось нечто вовсе несуразное: Петренко после Василисы, бросив все, включая даже символ власти — форму с погонами и ремнем, накинув на плечи тулуп и обувшись в обрезки валенок, глубокой ночью в пятидесятиградусный мороз исчез в одних трусах.

Даже сам майор, в состоянии тяжелого алкогольного опьянения склонный ко всякого рода парадоксальным продолжениям застолий, не мог понять мотиваций этого поступка подчиненного…

Скрипнула дверь — Игнатов поднял голову: на пороге стояла его несовершеннолетняя дщерь Василиса. Развратно-миловидная улыбка блуждала на ее раскрасневшемся лице — видимо, в мыслях восьмиклассница была где-то очень далеко…

— Ну, приперлась? Уже небось весь поселок успела обслужить? — окрысился отец.

— Да успокойся ты, папа, — не глядя на Игнатова, пропела дочь. — У подружки была…

— Две ночи — и все у подружки, — саркастически хмыкнул папа. — Ты бы лучше меня с ней познакомила… Кто такая?

— Для тебя, папа, она слишком молодая, — безмятежно сообщила дочь, — ты ведь должен уважать Уголовный Кодекс, правда? По сто семнадцатой чалиться не хочешь, нет ведь, па?

Против такого веского юридического аргумента у майора милиции возражений не нашлось, и потому майор, сплюнув в сердцах, отвернулся к окну.

Из головы никак не шел старшина Петренко: странно, но теперь Игнатов не хотел видеть перед собой никого, кроме этого откровенного дебила.

"Гуляет, гуляет, добрый молодец, чудо-богатырь, никак нагуляться не может, — вертелось в голове. — Мало ему моей Василисы…"

В глубине души начал медленно, но неотвратимо вызревать гнойный пузырек раздражения — он рос, рос, увеличиваясь в размерах, но никак не находил выхода…

— Папа, я сегодня опять к подружке иду, — весьма некстати произнесла дочь, снимая шубу. — Так что ты не волнуйся…

И тут Игнатова буквально взорвало:

— Да ты… блядь малая… да я тебя… в колонию… своими руками, на «малолетку», сучка, я тебя… — Не в силах удержать порыв, майор схватил висевшую на ржавом гвозде портупею и, намотав на кулак ремень, со страшными глазами пошел на Василису.

Та, впрочем, нисколько не испугалась, а только подбоченилась:

— Ха! Да меня и не такие топтали! — презрительно хмыкнула она. — Думаешь, сильно испугал? Мне мамочка рассказала, почему тебе второй год не дает, — извлекла коварная дочь свой самый страшный козырь. — Да потому, что сам не можешь. Кто с водкой дружен, тому хрен не нужен, так что… Импозант старый!

Видимо, майорская дочь, имевшая по всем гуманитарным предметам твердую «двойку», спутала медицинско-бытовое понятие «импотент» и куртуазное прилагательное «импозантный», — впрочем, папа, в свое время учившийся не лучше, и так отлично уразумел ее мысль: дочь и отец прекрасно понимали друг друга.

Раздался страшный свист пряжки — латунная бляха со свистом пролетела перед самым носом Василисы, и если бы та не отскочила, то вряд ли бы смогла пользоваться благосклонностью "подруг".

— Что? Что? — Возмущенный майор просто не находил слов.

— Да иди ты…

То, что началось дальше, воскрешало в памяти лучшие страницы «Домостроя» — замечательного памятника древнерусской педагогики: милицейский майор со зверским лицом гонял непочтительную дщерь по маленькой комнате — дщерь летала, как веник, то и дело натыкаясь на стол и табуретки; латунная пряжка свистела и иногда звонко опускалась на ее упругую, не по годам развитую задницу.

— Я тебя отучу блядовать! — истошно ревел майор. — Я сделаю из тебя настоящего советского человека! Будь ты сыном, я бы тебя собственноручно в армию, в дисбат бы отправил! На «дизель», на три года!

Василиса носилась по комнате с диким постельным визгом — иногда ей даже удавалось уворачиваться, но латунная бляха все чаще и чаще настигала роскошное тело непочтительной майорской дочери.