Страшные сказки для дочерей кимерийца (СИ) - Тулина Светлана - Страница 71

***

— А если бы я тебя не поймал?! — спросил Конан уже за границей разоренного Ахлата, когда стало окончательно ясно, что ни преследовать, ни стрелять в спины странные обитатели Рубиновой Башни не станут. И долгих зим жизни им за это, пусть и непонятно, чем они в своих странных действиях руководствуются. — Ты хоть подумала своей головенкой?! С такой высоты! Ты бы разбилась, опоздай я хоть на миг!

— Вот еще! Глупости какие… — Атенаис отстранилась, упираясь маленькими ручками ему в грудь. Поморщилась. И он как-то сразу понял, что прижал ее в порыве гнева слишком крепко. Как еще только совсем до смерти не раздавил, варвар!

Смутился.

Разжал огромные руки, потихоньку опустив свою такую хрупкую старшую дочь на красный песок. Вздохнул виновато.

— Глупости! — повторила Атенаис, отряхиваясь с брезгливостью вывалявшегося в грязи снежного барса. Поправив обеими руками прическу, она подняла вверх серьезное узенькое личико. И вдруг улыбнулась настолько ясно и безмятежно, что показалось — над пустыней зажглось второе солнце.

— Лайне-то ведь ты всегда ловил! А чем я хуже?!

Конан засмеялся, огромной рукой аккуратно взъерошив только что с таким тщанием уложенные волосы своей старшей дочери.

— Ты ничем не хуже! — крикнул он наступающему счастливому дню. И добавил уже тише — только им двоим. — Ничем. Потому что ты — истинная дочь своего короля!

Ржание и близкий конский топот заставили его снова поднять голову. Подъехавший Квентий вел в поводу огромного конановского Аорха. Злобный жеребец сопротивлялся и скалил крупные желтые зубы, норовя укусить. Квентий ловко уворачивался. Остальные ждали немного поодаль, уже в седлах.

— Ну что, на Шушан? — спросил Квентий, передавая поводья.

— На Шушан! — подтвердил Конан, одним движением запрыгивая в седло. То, что при этом пришлось левой рукой прижимать к себе взвизгнувшую Атенаис, ему нисколько не помешало.

— На Шушан! — повторил он, мощным шенкелем посылая своего жеребца сходу сразу в галоп. И опять засмеялся.

Но это был уже совсем другой смех…

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

Быть хорошей до полнолуния. Глава 40

ЧАСТЬ 5

Быть хорошей до полнолуния

— Жила-была одна девушка. Дочка короля. Принцесса, значит. И была она жутко уродливая. Никого страшнее нее не было во всем королевстве. И даже во всем подлунном мире. Королевский садовник просил ее никогда не гулять в саду, потому что цветы и деревья засыхали от этого. А стоило кому из горожан ее увидеть — так на всю жизнь оставался заикой. Вот такая она была…

Мачеха выгнала ее из дома. Потому что раньше именно мачеха была самой уродливой женщиной во всем подлунном мире и все ее очень боялись. У мачехи даже было кривое зеркало, которое всегда ей льстило, делая еще более безобразной. Оно увеличивало все ее бородавки, а мачеха радовалась и смеялась. И спрашивала: «Кто на свете всех страшнее да безобразнее?». А зеркальце ей каждый раз отвечало: «Конечно же, ты, о, моя королева!». Оно ведь волшебным было, зеркало это, потому и разговаривать умело…

А тут вдруг оказалось, что у падчерицы бородавок чуть ли не вдвое больше! И все они такие огромные, что из-за них вообще не видно лица. Впрочем, это и к лучшему, потому что лицо принцессы было настолько страшным, что все зеркала в замке покривились и позеленели, когда попытались его отразить. А волшебное зеркало королевы так и вообще распрямилось от ужаса.

А мачеха обиделась и приказала стражникам отвести уродину в лес, на растерзание диким зверям. Стражники так и сделали…

***

Девочка, рассказывавшая сказку кукле, почти полностью терялась в огромном платье — роскошном, с кружевными и бархатными вставками, плохо гнущемся из-за сплошного золотого и серебряного шитья и почти неподъемном от усеивающих его драгоценностей. В таком невозможно бегать и даже просто ходить — в нем и стоять-то трудно.

Девочка и не пыталась. Ни бегать, ни ходить, ни даже просто стоять.

Она сидела на ковре у пустого кресла. И надетая на нее роскошь выглядела так, словно несчастного ребенка неделю назад принесли в жертву священному дракону, и тот всю неделю методично жевал подношение. Целиком, вследствие врожденного скудоумия не догадавшись вытряхнуть лакомое угощение из малосъедобной упаковки, прошитой золотом и драгоценностями и плохо поддающейся даже мощным драконьим зубам. А потом, разозлившись и потеряв интерес, выплюнул.

Тоже целиком.

Кукла девочки была так же грязна и потрепана. Да и не кукла вовсе — так, туго свернутый кулечек из шитой золотом парчи, когда-то, видимо, бывшей деталью парадного платья. Но девочка называла его лялей, баюкала и даже рассказывала сказки — вот как сейчас…

***

— ...Но дикие звери не тронули принцессу. Потому что испугались. И убежали из королевского леса. Те, кто на месте от ужаса не умерли. И всем другим зверям рассказали, что в лесу завелось страшное чудовище с жуткой мордой, отвратительным голосом и на трех лапах. А все потому, что принцесса ходила, опираясь на огромный костыль. Это у нее от рождения было. Повитуха, как только ее увидала, вмиг разума лишилась. Схватила младенчика за левую ножку — да со всей дури об угол королевской печки и приложила.

Потому-то у принцессы на всю жизнь лицо и осталось расплющенным, и нос на бок свернут. А ножка, за которую повивальная бабка со всей силы-то дернула, совсем отсохла. А еще у принцессы был голос — как у рассохшегося колодезного ворота, только намного громче и пронзительнее. А слуха — так и вовсе не было. Но петь она любила. Только старалась подальше от королевского замка отойти. И вообще от города. Потому что людей жалела — у них от ее пения кровь из ушей текла и колики приключались…

***

Голос у девочки монотонный и тусклый. И глаза такие же — пустые и тусклые. И, хотя рассказывала она сказку кукле, потому что больше в комнате никого не было — на куклу при этом она почти не смотрела.

Взгляд безостановочно скользил по стенам, с одинаковым равнодушием и легкостью шалой бабочки перепархивал с узкого окна, забранного мелкой фигурной решеткой, на массивную запертую дверь. На узорчатые ковры со сценами то ли войны, то ли охоты. На сундуки с откинутыми крышками. На жаровни и курильницы с благовониями. На фреску с изображением хитроумного Бела в момент похищения им волшебной сандалии у спящей Иштар. У бога воров на фреске была козлиная бородка и глаза разного цвета — правый зеленый, а левый черный.

Но цвет был не единственным отличием — левый глаз хитроумного время от времени еще и моргал…

***

— Чего ей не хватает?! — молодой король Селиг терпением не отличался и в лучшие-то дни. Тем более — сейчас, когда все три бога, казалось, отвернули свои светозарные лики от его несчастного Шушана

— Я ее спас! Поселил в лучших покоях! Завалил подарками! Лучшие ткани, украшения! А она даже не взглянула, словно это мусор! Она бы даже не переоделась, если бы я не приказал служанкам… но что толку?! За день умудрилась изорвать и испачкать лучшее платье! А еда?! Я велел поварихам расстараться — и они расстарались, клянусь когтями Сета! А что в итоге? Она ест так, словно это помои! И кормит заморскими лакомствами крыс!!!

Ярость требовала выхода, и немедленно. Селиг заметался по комнате. Схватил сосуд для умывания — тонкостенного кхитайского фарфора с узорами в виде переплетающихся стеблей бамбука — и разбил об стену. Эцхак, управитель замка и новый доверенный слуга повелителя, проводил разлетевшиеся осколки горестным взглядом.