Мой друг, покойник (Новеллы, Роман ) - Рэй Жан - Страница 57

Услышав эти слова, бывший секретарь полицейского участка в Ротерхайте поперхнулся, засунув чубук трубки слишком далеко в глотку.

— Быть того не может! — выдавил он, — и на глаза его навернулись слезы.

— Однако все обстоит именно так! — твердо заявил мистер Дув.

— Не может быть! — с еще большей твердостью повторил Триггс.

Но в душе обозвал себя лгуном; он вспомнил о висельнике, который качался в лунном свете в его квартире на Марден-стрит.

II. Мистер Дув рассказывает свои истории

Поскольку Хэмфри Баскет не удостоился откровений подчиненного, то не проходило дня, чтобы последний не сожалел об этом. Ему казалось, что спокойный голос, светлые глаза и сдержанные жесты инспектора помогли бы покончить с призраком, нарушавшим безмятежный сон холостяка.

Невидимый груз давил на сердце, а Триггс никак не мог отыскать сострадательного друга, чтобы откровенным признанием переложить на него часть тяжести.

Он колебался между мистером Чедберном, весельчаком Ревинусом и даже простаками Снипграссами, но обрел истинную братскую душу в лице всеведущего мистера Дува.

Человек с замечательным почерком Уильяма Чикенброкера, обладавший даром творить нетленную красоту письма, не мог не выслушать его с надлежащим вниманием, а потом, быть может, дать ценный совет.

Однажды вечером, попивая особенно удавшийся грог и наслаждаясь ароматом голландского табака, Триггс поведал Дуву историю Банни Смокера, сообщил о страхах миссис Кроппинс, о пентаграмме и, наконец, о зловеще качающемся призраке.

Эбенезер Дув не стал смеяться над другом, винить расшатанные нервы или разыгравшееся воображение. Он долго размышлял, глубоко затягиваясь табачным дымом.

Мог ли иначе поступить человек, который с полной серьезностью утверждал, что по официальному учреждению бродит призрак; он не стал повторяться, говоря о своем призраке, дабы подтвердить рассказ приятеля. Внимательно вглядываясь в голубоватые клубы дыма, он пробормотал:

— Следует поразмыслить… Да, да, поразмыслить.

И только неделю спустя, после интереснейшей беседы о влиянии некоторых готических букв на каллиграфическое оформление церемониальных государственных актов, Дув вдруг сказал:

— Дорогой Триггс, я уверен, вы не страдаете галлюцинациями. К счастью, ими не страдаю и я. Невозможно дать рациональное объяснение некоторым явлениям, которые вызывают безграничное удивление, а иногда самый настоящий страх.

Хочу, в свою очередь, рассказать вам подлинную историю. Истинность ее подтверждается тем, что я сам пережил это приключение, и воспоминание о нем навсегда запечатлелось в сокровенных уголках моей души.

Говорят, любой уважающий себя англичанин раз в жизни готов поверить в привидение, но я знаю многих своих соотечественников, которые с глубочайшим неверием относятся к потустороннему миру. Они заблуждаются, и я во всеуслышание заявляю об этом. Я говорил вам о привидении, бродящем по ратуше, а сегодня поведаю иную историю и постараюсь, чтобы вы услышали не сухой пересказ о делах минувших дней, а ощутили дыхание истины.

Сигма Триггс вздрогнул; ему вполне хватало собственного призрака, и он втайне надеялся, что мистер Дув развеет его страхи.

Эбенезер Дув продолжил:

— Как-то я заблудился в тумане. С тех пор я не видел таких туманов даже в Лондоне в период фога. Он походил на желтоватую вату, пахнущую тиной окрестных болот.

Забыл вам сообщить, что проживал я тогда в Ирландии на берегах Шеннона. Весь день я провел в городке с богатейшим историческим прошлым, тщетно разыскивая манускрипты каллиграфов XVIII века, а с наступлением вечера рассчитывал вернуться в Лимерик.

В моем распоряжении был плохонький велосипед с растянутой цепью. Соблюдая некоторые предосторожности, я бы спокойно проделал обратное путешествие, не поднимись этот проклятый туман. Гнусная велосипедная цепь, по-видимому, заключила договор с дьяволом — она соскочила, как только сгустился туман.

Пришлось толкать его руками, идя по травянистой дорожке, вьющейся по мокрой пустоши, на которой произрастали дубы и карликовые бирючины. Вскоре темно-серый горизонт вновь затянули пепельно-черные тучи, поднялся порывистый ветер и полил дождь. В полумиле от меня высился заросший травой холм, и я направился к нему, чтобы оглядеться, осмотреть окрестности и, может, с божьей помощью найти укрытие.

Нюх меня не подвел; я действительно заметил убежище.

Неподалеку высился двухэтажный деревенский дом с небольшим запущенным садом и железной, кованой решеткой, преграждавшей путь к нему. Сквозь плотную завесу дождя я разглядел отблеск огня в одном из окон первого этажа, и это пламя стало для меня призывным светом маяка.

Толкая упрямый велосипед, я добрался до решетки, и в этот момент сильнейший раскат грома расколол небо.

Тщетно пытался я нащупать кнопку или рукоятку звонка — их не было, но стоило мне толкнуть калитку, как она распахнулась. Шагах в тридцати от меня плясало пламя, бросая красные блики и разгоняя окружающие тени. Я подошел к окну, чтобы рассмотреть комнату и увидел лишь высокий камин, где весело пылал сухой тростник. Остальная часть обширной комнаты была погружена во мрак.

Хотя я насквозь промок и над головой громыхал гром, я не мог не соблюсти правил приличия и постучал в запыленное стекло. Ожидание показалось долгим — потом я услышал шаги, дверь отворилась, и из-за нее на мгновение выглянуло бледное лицо.

— Разрешите войти? — спросил я.

Голова исчезла, но дверь осталась открытой.

Дождь полил с новой силой, и я, волоча за собой велосипед, вбежал в коридор.

Через распахнутую дверь комнаты я видел, как на стенах плясали красные отсветы пламени. Широкие трещины разбегались по отслоившейся штукатурке, испещренной серебристыми следами улиток. Я прислонил велосипед к стене и решительно вошел в комнату. Она была грязна и пуста, но рядом с камином стояло великолепное кресло, обтянутое испанской кожей. Оно манило к себе, и я устроился в нем, поставив ноги на изъеденную ржавчиной решетку и протянув озябшие руки к огню.

Может, я не притворил дверь, но не увидел и не услышал, как появился хозяин дома. Он вдруг вырос рядом с креслом.

Самое странное из существ, которые когда-либо приходилось видеть — тощий старик, в котором едва теплилась жизнь. На нем был ниспадавший до пола сюртук, а его узловатые, прозрачные руки молитвенно лежали на груди.

Самой странной частью его облика была голова — совершенно лысая и с необычно бледным лицом. Я боялся заглянуть ему в глаза, ибо на таком лице они должны были наводить ужас. Но веки оставались сомкнутыми, и я понял, что человек слеп.

Я стал пространно объяснять, как попал сюда, говорил об упрямом велосипеде, тумане, дожде, буре.

Он не двигался, словно не слышал меня, и не трясись его голова от старости, я бы принял его за фантастически уродливую статую. Мне не верилось, что из этой впалой груди мог донестись голос, но вдруг он тихо заговорил, и по тону я угадал в нем хорошо воспитанного человека.

— Отсюда до Дублина далеко, — произнес он.

— Я направляюсь в Лимерик, а не в Дублин — ответил я.

Ответ, казалось, удивил его.

— Прошу простить меня.

Он расцепил пальцы, и длинная рука мелькнула перед моим лицом. Я почувствовал прикосновение к шее, и вдруг он отдернул руку. Странное и тягостное прикосновение! Словно меня коснулось ледяное дыхание ветра, а не живая плоть.

— Вы, несомненно, сели в кресло, — спросил он.

— Конечно… Может, мне встать?

— Нет, нет, но когда наступит ночь, будет разумнее пересесть на одну из скамеек.

Он подошел к шкафчику с неплотно закрытыми дверцами, достал бутылку и поставил на стол.

— Угощайтесь.

Затем направился к двери, открыл ее, и я больше не видел его.

Мне было холодно, содержимое бутылки — одно из лучших испанских вин — манило, и я с удовольствием осушил добрую половину. Затем, сморенный хмельным напитком, теплом огня и усталостью, заснул в уютном кресле.