Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 11

В сельсовете мы застали председателя Лобачева и секретаря Апанасьева. Они сидели за сдвинутыми столами и скрипели перьями. Достав памятку, Симонов принялся передавать им какие-то указания райисполкома. Потом попросил собрать комсомольцев и завел разговор обо мне. Он сказал, что у меня есть необходимые задатки и что это дает право думать, что из меня что-нибудь выйдет.

— Но ему надо создать условия, — говорил Симонов, бросая на меня жалостливый взгляд. — Поставьте его избачом. И пусть себе избачит на пользу людям. Многие наши секретари совмещают такую работу. И получается ладно.

— Так у нас же нет избы-читальни, — возразил Лобачев. — Книг какая-нибудь малость. А помещение так и совсем отсутствует.

— Будет избач — будет и изба-читальня, — не сдавался Симонов. — Книги, помещение — все наживное. А сегодня главное — комсомол укрепить. И секретаря пристроить.

— Опять же избач, — упорствовал Лобачев, — это же такой человек… От него и культура, и грамотность, и понятие требуются.

— За культуру мы как раз и собираемся браться. А грамотней его у вас поискать. Я сам проверил. И понятие у него есть. А ежели до чего сам не дойдет, так ведь работать будет под руководством партячейки.

— Ладно. Посмотрим. Может, что и найдем.

— Вот, вот! — обрадовался Симонов, будто речь шла о нем самом. — Только, смотрите, побыстрей.

А то ему работать надо. А для этого нужны условия. Хотя бы самые минимальные…

Между тем из большой комнаты уже доносились голоса. Скоро сельисполнитель доложил, что все ребята в сборе. Вместе с нами вышел и Лобачев. Он сел рядом со мной. По другую сторону от меня сел Симонов. Зажатый между ними, я почувствовал, как жар разлился по телу. А язык стал таким деревянным, что трудно было повернуть его. Все же, собравшись с духом, я выдавил из себя:

— Собрание ячейки считаю открытым. Будем слушать доклад товарища Симонова. Предоставляю ему слово.

Симонов встал, подумал и сказал, как будто нас была целая сотня:

— Дорогие товарищи! Начинается поход за культуру. И мы с вами, комсомольцы, должны стать застрельщиками этого большого дела…

Дядя сдержал слово. Сапоги вышли на славу. Как новые. Даже с рантом. Таких я сроду не носил. А главное, дядя не взял ни копейки.

— Подарок, — сказал он, и я впервые заметил на его рябоватом лице что-то похожее на улыбку. — Не чужие…

Нашлась у него и вакса. Я смазал сапоги и так наярил суконкой, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Володька Бардин одолжил свои штаны. Хоть не новые, но крепкие. Мать разрешила надеть ситцевую рубаху, подштопала рукава пиджака. И я получился аккуратным, даже нарядным.

На конференцию от ячейки вызвали меня одного. Но я пригласил и Машу Чумакову. Вдвоем сподручней. Я же никогда еще не бывал на таких конференциях. Хорошо бы с Прошкой Архиповым. К таким делам он уже успел приноровиться. И мог бы в случае него подсказать, что и как. Но Прошка, как на грех, накануне подался в соседнее село к родственникам. Вот и пришлось прихватить Машу.

Маша вынырнула из калитки, едва я подошел к их дому. Выглядела она свежей и радостной. В руках держала желтый баульчик. В нем нашлось место и для моих харчишек. Я взял баульчик, и мы двинулись в путь. По улице шли молча, как жених и невеста. А за селом, когда вышли на дорогу, петлявшую берегом Потудани, Маша сказала:

— Отчего так устроено? Сейчас вот весна. Потом будет лето. Потом осень, зима. И так все время — круг за кругом. А зачем? Как хорошо было бы, если бы только одно лето и чтобы все время светило солнце, а в садах зрели плоды.

— Есть страны, где круглый год лето, — заметил я. — Да еще какое лето! Жарынь — спасу нет.

— А почему у нас так? Почему у нас лето короткое, а зиме конца не бывает?

Я равнодушно пожал плечами.

— Природой так положено.

— А почему?

— Кто его знает. Такой, видно, порядок…

Некоторое время шли молча. Я шагал крупно, размахивая баульчиком. А Маша часто семенила смуглыми ногами, обутыми в башмаки. Черная юбка едва закрывала ее колени, а белая кофточка ладно облегала худенькую талию.

— А ты хотел бы жить там, где все время лето?

Я подумал и сказал:

— Нет. Мне нравится дома. Я люблю не только лето, а и весну, осень и даже зиму.

Маша тоже подумала и сказала:

— И мне дома нравится. Вот только бы лето подлиннее, а зима покороче. Не люблю, когда холод…

Опять замолчали. Маша часто ступала, словно боялась отстать. Иногда касалась золотистыми завитушками моего плеча.

— Нет, природу можно не трогать, — снова заговорила она. — Пусть будет какая есть. А вот жизнь… — И, помолчав, задумчиво добавила: — Жизнь я бы переиначила. Как бы в моих силах, я оставила бы одну только молодость.

— А мне хочется поскорее стать взрослым, — возразил я. — Чтобы покрепче на ногах стоять. И побольше знать…

Маша окинула меня быстрым взглядом.

— Ты и так крепко стоишь. И знаешь уже немало. А что до взрослости… Бывает, и взрослые слабо стоят и мало знают…

Мы шли скорым шагом. Под ногами шуршали комочки сохлой земли. Солнце светило тепло и ласково. Луг покрывался яркой зеленью, на реке вспыхивали блики. А на вербах, тянувшихся по берегам, трепетали на весеннем ветру молодые листья. Было как-то необыкновенно хорошо.

Внезапно Маша бросила на меня пытливый взгляд и сказала:

— Вот начинается культпоход. А я так думаю. Начинать его надо с самих себя. Чтобы другим пример показывать. И за собой вести. Ты согласен?

— Конечно, согласен, — горячо сказал я. — Во всем показывать пример. Иначе какой же это будет комсомол?

— Верно, — подтвердила Маша. — А потому посмотрим на тебя.

— На меня?

— Ну да. Ты ж наш секретарь. Значит, в первую очередь должен пример показывать. Всем и во всем. А какой ты? Наверно, со дня рождения не стригся. Волосы вон, как у девки: хоть косы заплетай. А на руки глянь. Под ногтями-то что? Грязюка непролазная. А ногти ты не обрезаешь, а обгрызаешь…

Если бы она стегала меня кнутом, и тогда не так больно было бы. Я сгорал от стыда и готов был провалиться сквозь землю. Или убежать куда-нибудь без оглядки. Но надо было идти рядом. И не просто идти, а и отвечать. Соглашаться или спорить. Но желания не было ни соглашаться, ни спорить. Соглашаться стыдно, а спорить не о чем. Ведь она была права. У меня и в самом деле волосы свисали, как у попа. И насчет ногтей правда. Я действительно обгрызал их. И не один я. Многие ребята грызли ногти. Но это, конечно, не оправдание. Тем более что речь идет о примере.

— Что же теперь делать? — спросил я, стараясь перевести разговор в шутку. — Как же быть?

— А очень просто, — деловито ответила Маша. — Зайдем к парикмахеру. Есть в райцентре такой мастер. Пострижешься — и все будет хорошо.

— Но мастеру небось платить надо?

— А то как же?

— А чем же я заплачу? У меня же ни гроша в кармане.

— Я одолжу. Отдашь, когда будут… — Она снова заглянула мне в глаза и потупилась. — Ты не обижайся. Я говорю это, чтобы ты был лучше, потому что ты наш вожак. А кроме того, я… я люблю тебя… — В ее ясных глазах вспыхнул страх, будто сама испугалась того, что сказала. — Люблю не как-то там, — торопливо поправилась она, — а без всякого… Как товарища, как друга… И хочу, чтобы ты был самым лучшим…

Обида, досада, стыд — все куда-то разом улетучилось. И оставалась одна только Маша. Простая, чудесная Маша! Хотелось крепко обнять ее. И тоже не как-то там, а по-дружески. Но я ничем не показал своих чувств. Что-то мешало, сковывало. Что же?

Перед началом конференции Симонов, поймав меня у входа в зал, предложил:

— Будешь выступать. Даже первым. Так что вот так. Опытом поделись. О мероприятиях расскажи…

Язык мой прилип к небу. Я смотрел на Симонова и молчал. Он по-своему понял это молчание и одобрительно кивнул.

— Вот и хорошо. Постарайся расшевелить ребят. Нажми на практику.

Почему Симонов выбрал меня? И почему наметил первым? Хоть бы дал послушать других. Чтобы можно было прикинуть. А то первым выползай и выкладывай. А что выкладывать? Ячейка-то пока ничего не делала. И не знает, что делать. И я сам ничего не знаю. Почему же меня выбрал? Может, вид мой понравился? Теперь я был подстрижен и выглядел хоть куда. Так сказал парикмахер, сметая с меня кучу волос. И Маша подтвердила тоже. Но если из-за этого Симонов облюбовал меня, то я готов был еще год не стричься. В самом деле, что я скажу? Каким опытом поделюсь, если его нет совсем? К тому же я никогда не выступал на собраниях. Тем более на такой конференции. Тут же, на этой культурной конференции, будут и секретари ячеек, и учителя, и врачи, и бог знает кто. Куда мне со своим невежеством!