Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 132

Мой диагноз с 5 до 7 лет — мутизм психогенного происхождения, а именно отсутствие спонтанной и ответной речи при сохранённой способности разговаривать и понимать обращенную. Мой мутизм, если верить записям в архиве, возник на фоне депрессивного ступора. Иными словами, смерть родителей и сестёр повергла меня в состояние горя, настолько сильного, что я в нём застрял. Однако, случилось это не сразу.

В тот день, самый страшный в моей жизни, у меня, как ни странно, не было шока — была бесконечная внутренняя боль, которая усугублялась постоянными допросами полиции, медиков, соцработников… Сейчас, будучи уже сам взрослым, я задаюсь вопросом: они, представители всех служб, инстанций, отделов, что не могли просто переписать мои показания из протоколов друг друга? Неужели было так необходимо спрашивать одно и то же у убитого горем пятилетнего ребёнка?

Я замолчал, потому что не мог повторять снова и снова, как горели мои близкие в проклятой машине. Не мог отвечать на их идиотские вопросы, преследующие цель выяснить причину аварии, которая, по их мнению, скорее всего, крылась в ссоре родителей. Их вопросы меня убивали. Как часто родители ссорятся? Было ли такое, что твой папа бил маму? О чём они спорили в машине? Мама говорила плохие слова на отца?

Вот как отвечать на такие вопросы? И я замолчал. Молчал на дороге, молчал в больнице, в которую меня поселили на несколько дней, молчал в доме моей тёти Камиллы, хоть и оказался в более-менее дружелюбной среде. Мне не хотелось говорить. Ни с кем. Большую часть того времени, честно говоря, я и не сильно помню: реальность смешалась с моими фантазиями, потому что большую часть времени я проживал фантазируя.

Камилла всерьёз озаботилась моим состоянием. Детские психологи, психотерапевты и даже психиатры — мы обошли всех. И если бы я проглатывал всё то, что она мне давала, я б, наверное, насквозь прохимичился! Слава Богу, даже в том моём состоянии упрямство во мне не увяло, и, памятуя о том, как моя мама-испанка терпеть не могла лекарства, все их выплёвывал.

Кто знает, а может они помогли бы мне?

Помогли бы справиться с болью, тоской по самым близким и дорогим мне людям, помогли найти себе место в новом мире, где теперь у меня была совсем иная роль, иные декорации, но самое главное — смириться, понять и принять тот факт, что прежнего мира больше не будет, больше никогда не будет.

Может и помогли бы, но теперь я уже никогда этого не узнаю, потому что выныривать пришлось самому, без помощи лекарств, и помогли мне в этом люди — два таких человека, моя сестра Мария, и девочка с большими глазами по имени Кристен.

И эта девочка была первой и единственной на том празднике, кто улыбнулся мне. Искренне, широко и по-детски открыто. По-настоящему.

Она взяла меня за руку и вытащила в сад, где мы, сидя в беседке, лопали торт, наблюдая за тем, как ноябрьский ветер отрывает с клёнов последние оранжевые листья.

Кристен стала моим проводником в социум.

В следующий раз я увидел её после Рождества, в день, когда для Нью-Йоркской погоды выпал необычно обильный снег, и Камилла едва ли не пинками вытолкала меня вместе с дурацкими санками на улицу.

Это было более похоже на выброс белого кролика в клетку с крокодилами: я привычно сжался, насупился и приготовился принимать колкости и словесные удары «добрых» соседских мальчишек в свой адрес, рассматривая параллельно вариант «смыться и пропасть без вести».

Однако, ситуация имела неожиданный поворот.

— Хей, ребята, смотрите, у дауна есть санки! Интересно, он умеет на них кататься? Может, научим его? — раздаётся страшный глас главного моего мучителя — девятилетнего Дэвида, любителя мучить кошек и делать подлянки соседям. Однажды я видел, как он подпиливал розовые кусты возле нашего дома, но сокрушающейся тётке его не сдал, во-первых, потому что не разговаривал, а во-вторых, мне не нравились розы — такие красивые на вид и такие жестокие на практике. Разве могут быть у такой красоты шипы? — думалось мне тогда. Это подло! — был мой вердикт, и все кусты с лёгкой руки Дэвида засохли.

— Хееей, даунито, иди-ка сюда, сейчас мы тебя будем учить… — вторит мерзким голосом подпевала Дэвида Стивен, живущий через три дома от меня в семье адвокатов.

У меня уже сжимаются кулаки — отец учил, что мужчина должен уметь постоять за себя, но тут вдруг слышу хрипловатый голос, от которого у меня самого поползли мурашки по спине:

— Отвалите от него, придурки! Нечем заняться? Слышь ты, недоумок, тебе говорю, — обращается она к Дэвиду, — папаша твой сказал, что уроет ублюдка, отравившего вашу собаку!

— Это не я!

— А я скажу, что ты!

— Дура!

— Уверен? Слово! Ещё одно только слово вякни, и я тебе яйца на башку натяну!

У меня глаза расширяются от ужаса, а девчонка, устроившая совсем не девичью разборку вновь берёт меня за руку и тащит со словами:

— Пошли, я сама научу тебя, если не умеешь.

Впоследствии оказалось, что семилетняя Кристен — местная гроза полей и огородов, запевала и вождь краснокожих. И её правой рукой был, кто бы вы думали? Белобрысый мальчик с неизменной широченной улыбкой по имени Марк. Марку было шесть, как и мне, он обожал свой велик, вечно гонял на нём мимо нашего дома, что натолкнуло мою тётушку на мысль, что ей определённо стоит приобрести и мне такой же.

Ficci feat. Laura Hahn — Breathe You In

С той поры мы с Марком гоняли вместе. Молча. Ни его, ни устрашающую всех вокруг Кристен не смущал мой недостаток. Они вечно болтали между собой о всякой ерунде, а я просто тёрся с ними рядом. При этом Кристен всегда зорко следила за тем, чтобы я был в её поле зрения, и никто бы из банды Дэвида меня не обидел. Всерьёз переживала и давала ценные советы:

— Если что, если меня вдруг не будет рядом — меть ему в яйца, он это жесть как не любит, такую рожу корчит — укататься можно! Но лучше в драку с ними не лезь, их много, отделают тебя, это точно. Так что лучше не лезь. А если припрёт, помни про яйца!

Я утвердительно машу головой.

Она протягивает мне жвачку.

— А мне? Мне можно? — просит Марк.

— Больше нету, — получает взрослый ответ.

— А чего ему-то отдала, чего не мне?

— Ему надо. Пусть рот разминает — глядишь, говорить начнёт.

Они смеются, и я смеюсь вслед за ними.

Когда чудо произошло, мой рот разжался, и я произнёс корявым языком первую за два года фразу, сказанную в утешение рыдающей сестре Марии, мне уже исполнилось семь.

Следующая встреча с друзьями началась с моего слова:

— Привет!

Марк ошалело вопил какую-то чушь, что Кристен таки вылечила меня жвачками, а она действительно регулярно кормила меня ими, подруга подошла ко мне вплотную, будучи выше меня сантиметров на пять, долго смотрела в глаза, потом попросила:

— Скажи моё имя!

— Крис… — отозвался я.

Её губы тут же растянулись в довольной улыбке:

— Я так и думала. Я знала, что голос у тебя такой же красивый, как и твоё лицо…

И я тоже ей улыбнулся.

Мы трое были классической бандой: гоняли на великах, покрывая расстояния до близлежащих пригородов, курили камыш, какой-то бурьян, ловили рыбу удочками и сетью, играли в войну «янки против южан», где Кристен была вовсе не медсестрой, как настаивал Марк, а командиром отряда…

Она во всём и всегда была командиром, не только в играх, но и в более серьёзных вещах. Когда я выбил стекло в школьном окне, Крис взяла вину на себя, приказав мне строго настрого молчать, и я, как обычно, подчинился, а потом долго мучился, пытаясь понять, зачем она это сделала? В итоге, пошёл к директору сам и во всём сознался, вызвав его улыбку и неожиданную похвалу за честность… Мир раскрывался для меня, раздвигался, как театральные декорации, делался объёмнее, ярче, приобретал всё больше красок…

Когда мне исполнилось 11 лет, меня перевели в элитную школу для элитных детей, но дружба наша не закончилась, а стала ещё крепче, ещё прочнее. Я больше не нуждался в опеке, и Крис напутственно отпустила мой корабль в свободное плавание: