Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 139

Аннабель мучается без материнской любви, хотя я вижу, что Лера старается, и дело не в ребёнке: моя жена не способна вообще кого-либо любить в этот период — она пустая внутри, я выжег всё, что в ней было, а было там так много всего…

Возвращаю ребёнка его родной матери — Габриель, предлагаю купить удобную квартиру около парка, но в ответ слышу:

— Зачем?

— Как зачем? — не понимаю её вопроса.

— Есть ведь дом, дом в котором мы жили вместе. Я хочу вернуться туда, и ты будешь рядом, всегда сможешь помочь, если вдруг с Аннабель что-нибудь случится…

Я нахожу её слова разумными, учитывая так же тот факт, что продолжаю ей не доверять.

— Хорошо, но я в любом случае хотел бы, чтобы рядом с Аннабель была няня.

— Я сама могу справиться со своим ребёнком, Алекс!

— Не хочу ссориться и напоминать, но ты уже однажды справилась…

Габриель плачет, просит простить.

И мне тяжело, но я прощаю. Прощаю, потому что нужно идти дальше, потому что Аннабель ещё слишком маленькая, чтобы лишать её материнской любви и заботы, а Лера сейчас в таком состоянии, что не способна давать всё это даже своим детям, что уж говорить о чужих…

Упорно продолжаю спать в одной постели с женой, даже зная то, как её это тяготит, я не могу уйти в одну из десятка свободных спален… У меня есть странное чувство, ощущение, будто стоит мне уйти, и всё тут же рухнет, обратного пути уже не будет…

Но, глядя на то, как жена избегает меня, игнорирует, как забивается в дальний угол кровати, я уже не вижу выхода ни при каких обстоятельствах и вариантах развития событий.

Мы живём в этом киселе её безразличия несколько месяцев, и за это время я превращаюсь в ничто: от моей гордости и достоинства не остаётся и следа, моя душа рассыпается в пепел, я не живу, я существую, как старик, едва волочу ноги по дороге своей жизни, ведущей в никуда…

У меня начинают сдавать нервы: я безумно, уже не как человек, а какое-то зацикленное и обречённое существо, жажду хотя бы раз прикоснуться к ней, моей жене, моей женщине, даже не обнять — об этом страшно думать, страшно представить себе, что она сделает, вернее насколько больно хлестнёт меня, ведь лупит же каждый день…

Каждый Божий день я несу свою кару:

— Лера, тебя забрать из Университета?

— Нет, сама доеду.

— Тебе сделать кофе?

— Нет, я уже выпила.

— Возьми плед, уже холодно.

— Нет забери обратно, мне тепло…

— Лера, поедем поужинаем вместе с Марком и Кэтрин?

— Езжай сам, у меня много работы.

— Я привёз тебе твои любимые трюфели из Бельгии, посмотри, тут пять видов…

— Я на диете.

И я плачу, внутри, не снаружи… Однажды, ещё в Испании, моя выдержка треснула, и я разрыдался прямо при ней, не заметил сам, как сполз на колени, и она сказала мне кое-что: «Ты нужен мне сильным!».

И я ухватился за эту фразу, она ведь сказала: «Нужен!». Значит, я буду просто ждать, пока она найдёт в себе силы простить или забыть, я не знаю, как она борется с этим, но жить без неё не могу, погибаю… Медленно мучительно умираю…

Потом пришла роковая для моей самооценки ночь: я случайно коснулся её во сне, и она так дёрнулась, словно её кислотой обожгли, потом долго крутилась и в итоге ушла спать в детскую…

Я понял, что больше не вправе насиловать её, ведь это насилие — заставлять женщину терпеть твоё тело рядом, если оно вызывает отвращение.

И я ухожу в другую спальню. С этого момента ей явно становится легче, Лера делается веселее, по вечерам даже играет с детьми, улыбается, и в одно прекрасное утро торжественно сообщает мне о том, что закончила свою диссертацию.

И тут я понимаю, кем стал для неё… Такого болота, такой трясины отчаяния в моей жизни ещё не было. Не было в моей истории ещё ни разу, чтобы женщина испытывала ко мне отвращение, а тем более ТАКОЕ…

В то утро я умер, оттого что понял: это конец. Больше действительно ничего не будет.

Спустя пару недель я напился, явился домой в три часа ночи, прошёл прямиком в её спальню и сидел на полу, глядя на неё спящую часов до четырёх, продолжая пить, а потом, как полоумный стал целовать её руки, унижая себя намеренно: у меня сердце разрывалось от желания сделать хоть что-нибудь, чтобы искупить эту вину, чтобы унять уже эту боль внутри себя, и какое счастье, что она крепко спала и не увидела всей этой ужасающей картины, потому что наверняка бы я стал ей омерзителен окончательно.

Lamb — Gabriel

А вечером я иду к Аннабель и Габи… Габи… Габи…

Все последующие месяцы до кульминационной точки моего разложения практически живу у Габриель, потому что это единственное место, где можно жить. Дома — невыносимо.

В один из вечеров мы с Габи выпиваем бутылку вина на двоих, и кажется, оба знаем, к чему всё идёт…

— Прости, прости меня, Алекс! Я так виновата! Он снится мне, почти каждую ночь снится, и я несу эту ношу сама, в одиночку! Мне так плохо, Алекс, так больно оттого, что я сотворила и совсем некого обвинить, кроме себя самой!

— Я знаю, всё знаю. Тише, тише.

Обнимаю обеими руками и прижимаю к себе…

— Не ты одна в этом виновата, ты просто девочка, которую спровоцировали взрослые и эгоистичные люди, ослеплённые своей страстью. Ты не так сильно и виновата, — прижимаю её ещё крепче.

Её лицо уткнуто мне в шею, она всхлипывает, а я вытираю обильные горячие слёзы этой девочки, так сильно пострадавшей из-за меня. Внезапно чувствую, как её губы нежно и едва заметно касаются моей шеи, касания медленно превращаются в поцелуи, и я неожиданно для себя млею… Вдруг она вздыхает:

— Как же плохо без тебя, Алекс. Как же хорошо, когда ты обнимаешь… Так спокойно, так сладко… Ты так чудесно всегда пахнешь, что хочется целовать и целовать…

И она целует… Поднимается от шеи к щеке, мои глаза сами собой закрываются, я гоню от себя любые мысли, ведь они могут нести отголоски совести, а мне так хорошо, будто вкалывают обезболивающее, и с каждым новым миллилитром мне становится всё легче и легче.

Габи целует мои губы, и я отвечаю, потому что, несмотря на депрессию, оказывается, невыносимо изголодался по ласке… Мы отчаянно целуемся, и вдруг Габриель отстраняется, смотрит мне в глаза:

— Что ты делаешь? Ты же… Ты же любишь другую женщину! Ты живёшь с ней!

Да всё это так. Но у меня в душе мерзлота. Эта другая женщина больше не любит меня и не полюбит уже никогда — я слишком сильно обидел её и убил в ней все чувства. Она никогда больше не позволит мне прикоснуться к себе. Она избегает меня, презирает и брезгует заниматься со мной любовью. У меня не было женщины уже больше пяти месяцев, и я просыпаюсь иногда заляпанный, как взрослеющий мальчишка. Мне тяжело, мне больно и уже отчаянно хочется ласки. Просто ласки, пусть даже не её, но только бы хоть кто-то приласкал. Почему бы не тебе, Габриель? Хочешь меня? Забирай! Я больше никому не нужен и валяюсь без дела…

— Пойдём наверх, в спальню? — предлагаю.

Она долго смотрит на меня, потом с силой прижимается и говорит:

— Я не хочу так. Уходи от неё совсем. Живи у нас с Аннабель. Я буду любить тебя и никогда не брошу, не предам. Я рожу тебе много-много детей и никогда, слышишь, никогда не причиню тебе боль, что бы ты не сделал! Тебя нельзя ранить Алекс! Ты итак уже весь израненный, почему она это не видит?

Я не знаю… Видит, наверное, но ей уже всё равно.

— Я сейчас не могу, уйду, но позже. Пока могу только так…

Чувствую, что мои глаза наливаются слезами, но мне плевать, совершенно наплевать как выглядит моё мужское достоинство в глазах Габи, покрывающей моё лицо поцелуями. Единственное, о чём я сейчас способен думать — «Хочу секса! Хочу, чёрт возьми, долгого безудержного секса, раз пять подряд, как минимум!».

Мы поднимаемся наверх и делаем это до самого утра, разбудив несколько раз дочку. Под утро засыпаем оба удовлетворённые и уставшие.

Будят меня поцелуи и запах готового завтрака. Габи улыбается так счастливо, что даже как будто стала ещё красивее.