Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович - Страница 35

— Это зачем? — дядя Миша со стоном и проклятиями бросил последнюю гранату и от боли заскрипел зубами.

— Спасибо, дружок. Спасибо, дядя Миша, — развеселился сержант и заработал пулеметом. — Вот так… вот так! Дядя Миша, залегли вояки-то, залегли!.. Дураки. Они думали, что я с ними шучу. Закуривай, Степан Федорович. Эти, которые живые, до ночи пролежат.

…Ночью все полки дивизии по единому приказу перешли в атаку.

— За Родину! За Ста-лин-град! — кричал Лебедев. — Вперед, товарищи!

Атака была стремительной. Страшен русский солдат любому врагу. Страшен, когда он, не щадя себя, выходит на кровавую сечу за правое дело, страшен храбростью, стойкостью, смертным боем.

— Товарищ лейтенант, не зарывайтесь! — беспокоился Уралец.

Но разве Лебедев может не быть самим собой? Теперь уже трудно сказать как это все случилось. Он задержался возле раненого командира взвода и не успел еще оказать ему помощь, как заметил бегущего на него здоровенного гитлеровца. Лебедев схватил лежавшую возле комвзвода трехлинейку и коротким ударом свалил врага. Но в ту же минуту на него наскочили два других гитлеровца. Одного он успел заколоть, но второй уцепился за винтовку. Лебедев схватил гитлеровца в охапку, но у самого подвернулась нога, и он упал.

Свои уже продвинулись вперед, и крики «ура» слышались далеко от него. Много раз Лебедев пытался скинуть с себя гитлеровца и не мог. Враг тоже притомился. Он вырывал руку, схваченную Лебедевым мертвой хваткой. Свободной рукой гитлеровец пытался вцепиться Лебедеву в горло. Григорию только бы на одно мгновение оторвать ногу от земли, и тогда он разом выхватил бы кортик, прижатый бедром.

Над степью прогудел немецкий самолет. Пролетая, он засветил в небе ракету-гирлянду. Лебедев увидел, что он схватился с немецким обер-лейтенантом. Григорий тряхнул его. Тот, покачнувшись, уперся в землю коленом и, вырвав руку, схватил Лебедева за горло. Хрип и кашель начали душить Григория, у него кровь стучала в висках. Подбросив голову, он каской ударил немца в переносицу. Офицер, вскрикнув, ослабил горло Григорию. Лебедев выдернул кортик и коротким ударом в спину прикончил обер-лейтенанта. Потом, передохнув, столкнул офицера с себя и в ту же минуту потерял сознание.

Советские войска отбили у немцев выгодный рубеж. Паулюс ничего приятного не мог радировать Гитлеру. Читая оперативное донесение, генерал был непроницаем. Ничто не выдавало его раздражения, обидной злости и горькой накипи в груди, и лишь круглые глаза, строгие и холодные, гневно поблескивали. Он прочитал оперативное донесение и ровным движением худой руки положил на стол глянцевые листы. Наступило тягостное молчание. Паулюс холодным взглядом окинул штабного офицера.

— Переделать. Не мы, а русские сегодня контратаковали. Убитых у противника в два раза меньше, чем показываете. Кого обманываете?

Офицер послушно берет донесение и уходит, но Паулюс его задерживает.

— Что говорят офицеры о нашем наступлении?

Для штабиста это было так неожиданно, что тот, смутившись, ответил первой случайной фразой:

— Хорошо говорят, господин генерал.

— Вы что — не поняли меня?

— Офицеры верят в нашу победу.

— Еще раз спрашиваю — вы не поняли?

Офицер подозрительно оглянулся на дверь.

— Некоторые, господин генерал, сомневаются.

Паулюс круто обернулся, строго поглядел на офицера.

— А вы… вы как думаете?..

— У них есть свои мысли, господин генерал. Один офицер считает, что Россию можно разбить только всей Европой. Вести войну против русских, не имея на своей стороне Англии и Франции, он считает невозможным. По его мнению, следует сначала разбить Англию, навести порядок на Западе и тогда, ничем не рискуя, напасть на Россию.

— Да-а, — неопределенно промолвил Паулюс. — Что он предлагает?

— Перестроить стратегический план войны. А если это невозможно, заключить мир с Англией. Черчилль, по его мнению, пойдет на мир охотнее, чем Чемберлен на Мюнхен…

— Продолжайте.

— Иначе, по его мнению, трагедия Германии неизбежна, и тогда придется ждать целых полвека, а может быть, целый век. Иного выхода он не видит. Он считает, что такая оттяжка для Германии исторически несправедлива, что Германия уже теперь способна заставить мир пасть на колени.

— Очень приятно, что офицер патриот Германии.

Генерал подошел к карте. Перед глазами — Саратов, Камышин, Сталинград. Паулюс взял цветной карандаш, жирной чертой разрезал город. Ему приказано было захватить Сталинград с ходу, с одного удара. Бои на подступах идут месяц, сто тысяч убитых и раненых, а Сталинград все не сдается. Более того. Русские непрерывно контратакуют, и в письмах солдат гитлеровской армии стали появляться опасные мысли. «Трудно выжить под Сталинградом, — писали некоторые. — Молю бога послать мне ранение, хотя бы самое тяжелое. Не верится, что конец похода близок».

К Паулюсу тихо и осторожно вошел штабной офицер.

— Сведения о противнике? — не поворачиваясь, спросил Паулюс.

— Прибыла крупное соединение моряков. Почти все коммунисты.

— Русские все коммунисты. Время научиться понимать русских.

— Партизаны, господин генерал, подорвали переправу через Дон в районе…

Паулюс не дослушал.

— Вы нарочно злите меня? — прервал он штабиста.

— Приняты меры, господин генерал.

Меры эти были обычные для гитлеровцев: они бурей налетали на хутора и станицы и штурмовали сундуки и кладовки, обирали беззащитных. В хуторе Песковатке гитлеровцы согнали у школы стариков, женщин и детей, потребовали выдать им партизан.

Босоногий мальчик-несмышленыш, дергая мать за юбку, просился домой. Немецкий фельдфебель шагнул к толпе, наставил на нее автомат. Шашку бы теперь Якову Кузьмичу Демину, надвое рассек бы он немецкого карателя.

— Хде партисаны? — орал фельдфебель. — Хде?

Насупленная толпа затаенно молчала.

— Ни с мест! Расстреляйт! — бушевал фельдфебель и дал короткую очередь поверх толпы. Люди дрогнули, но не побежали, и фельдфебелю стало страшно от загадочного молчания; он не мог не чувствовать лютого презрения к себе.

— Ты, старый пьес, хде партисан? — надрывался фельдфебель, наставляя Якову Кузьмичу в грудь автомат. Будь у Кузьмича хотя бы шкворень, он, несмотря ни на что, с одного удара раскроил бы череп фельдфебелю.

— Хде, старый зобак?

— Знаю, где партизаны, — решил схитрить Кузьмич. — Я и дорогу покажу.

— Взьять! — приказал фельдфебель.

Кузьмич, надвинув поглубже фуражку, повел немцев за хутор. Дорожка шла по сыпучему песку, вела к Дону. В сырой травной низине, перед рощицей молодых тополей, каратели на минутку остановились, прислушались — их пугал темный лес.

— Нет их здесь, — прошептал Кузьмич враждебно.

— Расстреляйт, старый зобак, — прошипел фельдфебель и больно толкнул Кузьмича прикладом автомата.

Кузьмич решительно шагнул вперед. Его грубо задержали.

— Капут… Обман…

— Ты чего меня пугаешь? — закричал Кузьмич.

Ему зажали рот, еще раз больно толкнули в спину автоматом. Каратели прислушались. Вокруг было тихо, загадочно пошумливал лесок, роняя жухлый лист.

— Ведить, — полушепотом приказал фельдфебель, прячась за спину Кузьмича.

Кузьмич повел насильников в густые талы.

Сколько лет тропил он любимую стежку, сколько воспоминаний, радостных событий переплетено с этой росистой тропкой, и никогда не думал, что ему выпадет горькая минута идти по родной земле под дулами автоматов. «И зачем так тиха здесь? И зачем нет вихря, бури, урагана? Нет, не то. Не надо бури. Я сам ветер донской. Не дамся даром, нет». В стороне на крохотной полянке отрясал листья могучий тополь, сверстник Кузьмича. Кузьмич повернул голову к тополю и мысленно простился с ним: «Живи, браток. Не сяду больше возле тебя. Не вздремну в твоей прохладе. Не приду. Не жди. Прощай». Расступилась рощица. Показался темный берег Дона. С реки потянуло прохладной сыростью.

— Хде? — злобно прошептал фельдфебель.