Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович - Страница 85

В штабных играх все принималось во внимание: соотношение сил в полках и дивизиях, в танках, в орудиях и пулеметах. Все было взвешено, подсчитано, каждая цифирь была выверена, поставлена на свое место и подтверждала полное превосходство не только в людях, технике и в материальных ресурсах, но и в превосходстве офицерского корпуса. В военных картах все, решительно все выходило так, как того хотело гитлеровское командование: танковые клинья, воздушные десанты, массированные удары по глубоким тылам и переправам, окружение и, наконец, полное уничтожение Красной Армии. И каждая штабная игра с ее двигающимися по военным картам армиями непобедимого рейха неизменно кончалась разгромом советских частей. Словом, ничего лучшего желать не приходилось. Уже за целый год до вероломного нападения «колосс на глиняных ногах» в штабных играх был разбит и повержен.

И вот Сталинградский кошмар. Есть от чего потерять сон и покой. Ему, Паулюсу, как никому другому, в этот час, не на кого было свалить вину за поражение. Он сам готовил пожары и кровавые реки на чужой земле, а теперь вот запрятался в душные казематы, попал в ловчую яму, из которой нет уже выхода на вершину военной славы. Слава, почести, награды — все это померкло, потускнело и кануло в небытие. Вот какая вышла игра на самом деле: вместо железного марша — великая горечь. Позорное падение.

Агония шестой армии день ото дня нарастала с неубывающей силой. Мысль о безнадежности и безрассудности борьбы начинала овладевать умами солдат и офицеров, и они, временами цепенея от страха, боялись одного: смерти. И чтобы выжить, им нужен был плен, и они ждали его.

Ждали плена и генералы. Они с изнуряющим нетерпением ждали приказа штаба Паулюса. Но его не было, и часть генералов, укрывшихся в здании тюрьмы, позвонили Шмидту, попросили разрешения вступить с русскими в переговоры о капитуляции. Шмидт, возмущенный изменой фюреру, со всей важностью и высокомерием напал на перетрусивших и распушил их как никогда прежде. Но его гневный пыл был лишь одной видимостью. Он сам уже давно смирился с пленом и с неослабным вниманием следил за переговорами о капитуляции командиров некоторых частей, начавших переговоры, не спрашивая позволения у высшего командования. Его, Шмидта, занимало поведение русских: как они? что они? Он знал одну меру в обращении с военнопленными — фашистскую. И это, естественно, мешало ему понимать гуманность и справедливость советских победителей. Но слухи о русских со стороны уже сдавшихся в плен шли добрые, и его это успокаивало.

Пожурив генералов-своевольников из соображений дальнего прицела, Шмидт посчитал своим долгом доложить Паулюсу о возмутительном поведении генералов и попросил командующего воздействовать на них. В голосе начальника штаба звучало явно подогретое чувство возмущения. Он продолжал играть роль до конца послушного исполнителя воли Гитлера.

Паулюс выслушал Шмидта спокойно и с видимым безразличием. Он, возможно, с большим бы интересом выслушал другое сообщение, скажем, о пленении генералов русскими. В этом случае исключалась бы всякая моральная вина перед фюрером за их поведение. Паулюс приказал соединить его с перетрусившими генералами. Говорил он с ними без обиды и без всякой назидательности. Говорил скорее всего для утешения Шмидта, понимая, однако, фальшивую суету своего начштаба накануне полной катастрофы армии.

Паулюс положил трубку и, взглянув на Шмидта, спросил:

— Что еще?

— Дальневосточники из корпуса Горячего уже выходят на рубеж речки Царицы. Это всего в полкилометре от нашего штаба.

Паулюс промолчал:

— Очень губителен огонь русской артиллерии, — продолжал Шмидт.

Паулюс упорно молчал и, не поднимая головы, смотрел на какие-то бумаги, лежавшие перед ним.

— Скопилось много раненых.

— Это потом…

— Генерал Рокоссовский наращивает давление с запада, — Шмидт значительно помолчал, собираясь с мыслями, чтобы поточнее доложить картину наступления русских. — Войска Рокоссовского заняли железнодорожную станцию Гумрак, — Шмидт вновь прервал свой доклад, уставив на Паулюса свой вопрошающий взгляд. Его очень удивляло то спокойствие, с каким Паулюс слушал его, и Шмидт старался понять, что это все значит.

— Продолжайте, — промолвил Паулюс.

— Рокоссовский нацелил свой удар на высоту 102, на так называемый Мамаев курган.

— Смысл? Расчленить нашу армию?

— Совершенно верно, — согласился Шмидт. — Рассечь и разломать всю нашу оборону. Я принимаю меры. — И он доложил об этих мерах. Паулюс никаких замечаний по предложениям Шмидта не сделал, посчитав, возможно, что теперь уже никакие меры от окончательного поражения не спасут, да и мер-то, собственно, в его распоряжении уже не было.

— А генерал Чуйков? — вдруг спросил Паулюс как бы без видимой связи.

— Чуйков? — переспросил Шмидт, на минуту замешкавшись. — Генерал Чуйков перекинул дивизию Родимцева в район металлургического завода. Сорок второй полк этой дивизии уже атакует восточный склон Мамаева кургана.

— Какое расстояние между войсками Рокоссовского и Чуйкова? — спросил Паулюс.

Прикинули по карте: оказалось, напрямую не более десяти километров. Смотрели на карту и молчали. И в этом молчании было больше смысла, чем в том, если бы они со всей своей профессиональной выучкой разбирали и осмысливали истинное положение своей армии.

— Чуйкову что-нибудь удалось?

— Атакует…

— Генералу Чуйкову что-нибудь удалось? — с чуть заметным неудовольствием переспросил Паулюс.

На этот раз он изменил своему кажущемуся спокойствию: его очень встревожил назревающий выход Рокоссовского к Волге через высоту 102. На север от этой высоты, в районе заводов, действовали крупные силы армии под командованием генерала Штреккера. Эти силы, по убеждению Паулюса, могут сражаться еще довольно долго и небезуспешно.

Шмидт, угадывая ход мыслей командующего, уверенно заявил, что генералу Рокоссовскому не удастся быстро, как он того хочет, расчленить армию в районе Мамаева кургана.

— Что значит не быстро? Это не военный язык, — заметил Паулюс.

— Я вам доложу… Через двадцать минут.

В его голосе звучали деловитость и привычная строгость. И чем быстрее шестая шла к своей гибели, тем рьяней усердствовал начальник штаба на своем посту. Шмидт как будто боялся самого себя, а быть может, не столько себя, сколько фарисействовал перед подчиненными ему офицерами и генералами, дабы у них не возникло подозрения насчет его слабости и упадка духа в этот грозный час, и он, усердствуя сверх меры, впадал в суетливость и казался смешным и неловким, чего не мог не заметить Паулюс, к которому он заходил чаще, чем нужно, пытаясь как можно лучше понять своего командующего, о чем он думает, как намеревается поступить со своей судьбой. Это, возможно, больше всего занимало Шмидта и составляло главный его интерес, поскольку поведение Паулюса могло сказаться на его личной судьбе. Ведь ему доподлинно было известно, что некоторые генералы советовали Паулюсу издать приказ в плен генералам не сдаваться, а покончить жизнь самоубийством. Паулюс отклонил это предложение и предоставил генералам право распорядиться своей судьбой по своему усмотрению.

Шмидта это устраивало. Он, возможно, уже с того часа начал использовать предоставленное ему право насчет своей судьбы. Он потихоньку, освобождаясь от громоздких вещей, стал укладывать в небольшой чемоданчик необходимые вещи, которые ему нужны во всякой обстановке, в том числе и в плену, с чем уже внутренне смирился и держал это в глубокой тайне.

Полки дивизии Родимцева готовились к штурму северо-восточных склонов Мамаева кургана. Батальону Лебедева было приказано атаковать водоотстойники городского водопровода, которые находились на самой макушке высоты и господствовали над окрестностью. Из серых бетонных водоемов немцы могли вести огонь вкруговую. Бассейны пытались порушить из артиллерии, их бомбили самолеты, но все это мало помогало, потому что баки (их было два), заглубленные в землю, выглядывали на поверхность узкими кромками, из-за которых немцы, ощетинившись стволами пулеметов и автоматов, легко разили огнем всякого, кто пытался одолеть высоту в лобовую. Приходилось искать путей менее жертвенных.