Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 174

 — Да, понимаю. Поистине героический поступок, — я поддержал предка, осознавая степень привязанности и преданности императору.

 — Ничего ты не разумеешь. Вот бы тебя на верфи к Петру Алексеичу, вся дурь из головы бы вышла! — почему-то разозлился Пётр Иванович.

Тут я порадовался тому, что не попал в Россию несколькими годами раньше. В противном случае меня бы вместо оперного пения заставили строить корабли, к чему я был совершенно не подготовлен. С одной стороны, с моим высшим техническим образованием и с таким учителем, как Пётр Иванович, я бы очень быстро освоил основы этой сложной технической науки. Но с другой — это прежде всего тяжёлая физическая работа, к которой я при всём своём желании был не способен в силу недостатков своей физиологии. И дело здесь не столько в слабо развитой мускулатуре, сколько в плохих сосудах и проблемах с костями. Как бы то ни было, я всегда страшно обижался, когда деда Гриша за стопкой водки начинал жалеть о том, что я не работаю на заводе, скажем, токарем, как он в молодости. Дед не вникал в мои проблемы, ему просто хотелось поговорить, а я потом с ненавистью смотрел в зеркало и проклинал всю современную медицину, которая оказалась бессильна против «проклятия титана Кроноса».

После того, как переоделся сам, я поспешил в комнату к моей возлюбленной, чтобы помочь ей зашнуровать корсет. Несмотря на то, что с этим могла справиться и горничная, Доменика предпочла, чтобы столь интимную работу выполнял её будущий муж. Я был невероятно рад такому доверию с её стороны и никогда не отказывал в этой услуге. Зная о моей особенности, она могла быть уверенной в том, что меня не «сорвёт», но, если честно, мне страсть как хотелось раздеть её и довести поцелуями до высшей точки. Но пока я не мог этого позволить, поскольку поклялся не домогаться её до свадьбы.

Пока я зашнуровывал Доменике корсет, я между делом поделился с ней своими мыслями по поводу происходящего в поместье. Во-первых, я всё-таки высказал свои соображения насчёт чертежей, которые мне не удалось никоим образом понять. Это сильно затрудняло предстоящее перемещение в наше время. Также мне не давали покоя внезапно возникшие отношения Марио Дури и младшей сестры князя. Мне казалось подозрительным то, что почти незнакомые люди оказали друг другу такое доверие. Это представлялось странным и вызывало беспокойство: не иначе, как этот неаполитанский Снейп охмурил княжну каким-нибудь одурманивающим зельем!

 — Да, ты прав, Алессандро. Мне тоже не нравятся эти отношения. Но мы не знаем их настоящей причины. Что, если донна Эфросиния и Марио уже давно знакомы?

Так, об этом я и не подумал. Но каким образом? Что могло свести русскую княжну с этим завалящим неаполитанским сопранистом, который почти всю юность провёл в лаборатории маэстро Прести?..

Итак, ранним вечером вся наша честная компания предстала пред светлейшие очи князя Меншикова и её величества императрицы Екатерины. Признаюсь, я чуть не упал в обморок при виде тех личностей, о которых лет в десять читал лишь в учебнике истории. Меня прошибло до костного мозга, и я из последних сил пытался успокоиться, но не мог и просто молча покрывался мурашками.

Государыня восседала на троне в парадном зале и, надо сказать, она показалась мне приятной женщиной, хотя и выглядела немного болезненно. Насколько я знал, на тот момент императрица чувствовала себя неважно и через год покинула наш грешный мир. Рядом с нею, слева от трона, я увидел средних лет мужчину в роскошном костюме, с усами и неприятным выражением лица, которое усугублял беспокойный бегающий взгляд: должно быть, это и был тот самый «господин Маловато-Будет», Александр Данилович Меншиков.

По правую же руку от императрицы на бархатном кресле восседал мальчик лет одиннадцати, с властным и спокойным взглядом. Даже моя хвалёная дедукция не пригодилась, чтобы понять, что это — будущий император, Пётр II, мальчик с тяжёлой судьбой. Мне в какой-то момент стало страшно: я знал то, чего не знали окружающие, и это выводило меня из себя. О, как бы я хотел забыть сейчас основы истории России! Зачем мне на тот момент была нужна информация о правителях восемнадцатого века? Только всё настроение испортилось, когда я смотрел на бедного невинного мальчика, которому суждено вскоре покинуть этот мир.

Князь Фосфорин попросил разрешения для нас спеть трёхголосный мадригал, который мы выучили ещё в Риме. Её величество молча воззрились на светлейшего, и я без особого труда понял, кто на самом деле правил балом. Александр Данилович дал добро, и мы исполнили произведение для трёх высоких голосов а-капелла. Признаюсь, это было ни с чем не сравнимое ощущение, когда мы — два холодных, пронзительных мужских сопрано и женское контральто тёплого тембра — соединились в одну песнь, разлившуюся по великолепному дворцовому залу. Я чувствовал, словно растворяюсь в музыке, и петь хотелось вечно.

После того, как мы спели, императрица вновь взглянула на Меншикова, словно пытаясь спросить: «Каково?», — но тут же получила в ответ кривую гримасу. Неужели столь плохое впечатление произвело наше пение на тогдашнего правителя Санкт-Петербурга и, неявно, всей страны?!

Это был полный провал. Светлейший не понял и не оценил пения почти римских почти виртуозов и с хищной улыбкой проводил нас всех в коридор. О дальнейшем я бы и вовсе не хотел говорить, но ради справедливости скажу. Пётр Иванович с кислой миной отправил нас троих в свою резиденцию на карете, приказав кучеру после этого вернуться обратно, а сам остался во дворце, видимо пытаясь как-то повлиять на старого друга.

Увы. Пётр Иванович приехал глубокой ночью, совсем подавленный и… с разбитой губой. Жуть какая-то! Но я не имел права вмешиваться в эти придворные разборки. Единственное, что я мог сделать на тот момент — хоть как-то утешить и успокоить своего предка.

 — Мягко отделался. Либретто порвали и в поместье сослали. Слава Богу, не в Сибирь… — вздохнул Пётр Иванович.

Я смутно представлял, что чувствовал тогда Пётр Иванович, но не мог на все сто процентов оценить степень его несчастья. Грандиозный стартап провалился на этапе своего становления, и это было очевидно. Несмотря на то, что я сам никогда не начинал своих проектов, предпочитая работать «на дядю», я всё же понимал, насколько это ужасно и болезненно вот так попрощаться с мечтой. А ведь это было не единственным, что портило жизнь моему предку. Неудачи в личной жизни он компенсировал бурной деятельностью в области меценатства и продвижения европейского искусства в России, но… и эта деятельность была пресечена грубой рукой господствовавшей власти.

 — Пётр Иванович, не беспокойтесь. Оперное искусство пока ещё недоступно нашей публике. Поймите, они все ничего не соображают в этом плане. Ещё не время.

 — Что значит — ещё не время? — возмутился князь Фосфорин, налив себе рюмку водки и с горя осушив её залпом.

 — Осмелюсь доложить. Первый театр в России построят при Анне Иоанновне. Можете меня убить, но я это знаю. Это произойдёт во второй половине века.

 — Я бы убил тебя за столь дерзкие слова, но… продолжай, — с тревогой в голосе приказал Пётр Иванович.

 — Нет. Не буду. Ибо это испортит вам настроение и все дальнейшие планы. Но одно я могу сказать: для итальянской оперы время ещё не пришло.

 — Я знал. Пётр Алексеевич не любил театр, считая его пустою бессмысленною забавой. Тщетно я все годы служения ему пытался убедить его в обратном. Что ж, не судьба…

 — Не переживайте, Пётр Иванович, мы поставим оперу в поместье и утрём нос всяким там Меншиковым! — меня уже было не остановить. — А его самого в ближайшем будущем ожидает «приятный» сюрприз.

 — Потише ты! Да, поставим, и будь, что будет, — вздохнул Пётр Иванович, раздевшись и набросив свой старый халат прямо на голое тело — жилистое, напряжённое и стосковавшееся по женской ласке и объятиям.

В этот момент мне стало по-настоящему жаль предка. Только сейчас до меня дошло, какие невыносимые муки этот человек испытывал при общении с лицами женского пола. Только сейчас дошло, что он всячески подавлял и гасил любые проявления в этой области, но… почему он не хотел близости с супругой?