Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 198

Обстановка была неформальная: уютное, слабо освещённое свечами, помещение, в котором развешены связки зелени, бусы из грибов и сушёных яблок, и в котором стоял сладкий запах корицы и прочих заморских специй. Я был в одних панталонах и тапках, без рубашки, которую не хотел заляпать тестом и мёдом, она — тоже в халате, поверх ночной сорочки. Ефросинья сидела в кресле со спокойным и величественным видом, она производила на меня очень странное, но сильное впечатление: в ней потрясающим образом женская теплота души сочеталась с мужской крепостью характера.

Я рассказал ей о Риме, о Сикстинской Капелле, о том, какие яркие и живые фрески изобразил на её стенах Микеланджело. Она слушала и вздыхала, жалея о том, что до сих пор так и не побывала в Риме. Она вообще очень любила Италию, так же как я — лишь немногим меньше, чем свою Родину, любила всё итальянское, а особенную нежность испытывала к «виртуозам»:

 — Итальянские musici — живое воплощение ангелов. Ах, они так прекрасны! Как юные девы… но мужского пола. Значит, девице не грех испытывать желание к таковым. Знал бы ты, как я люблю своего Маркушу. Каждый день целовала бы уста сахарные!

 — Даже не знаю, что сказать. Ты говоришь, «виртуозы» для тебя — как девушки? — да, мы с ней в тот же вечер перешли на «ты». — Даже меня так воспринимаешь?

 — Нет. Ты не похож на них. Ты для меня — как дитя малое, — с едва заметной кривоватой улыбкой ответила Ефросинья. — Но и Маркушеньку я не хотела обидеть. Ведь он и правда… так похож на девицу — бледную да нежноокую.

Мы разговорились. Теперь я более слушал, чем рассказывал. И Ефросинья поведала мне душераздирающую историю своей молодости. В 1710 году, когда умер Иван Алексеевич Фосфорин, по словам Петра Ивановича, очень милосердный и щедрый человек, а сам Пётр Иванович временно отсутствовал в поместье, неофициальной главой семьи стала Ирина Фёдоровна, женщина с крутым характером, железными нервами и консервативными взглядами. Именно от неё в своё время получали затрещины и побои обе княжеские невестки — Софья Васильевна и Глафира Николаевна, которые, по словам Ирины Фёдоровны, «недополучили от своих мужей»: Павел Иванович по своей природе был слишком мягким и не мог поднять руку на жену даже «в воспитательных целях», что же касается Петра Ивановича, то он, настроенный решительно и прогрессивно, ревностно защищал свою нежную и хрупкую супругу от любого внешнего воздействия и по этому поводу даже часто ругался с матерью. Мне неизвестны все подробности данного периода, но, со слов самой же Ефросиньи, после смерти её отца мать запретила ей посещать библиотеку, отослала в Новгород дьяка, обучавшего княжну латыни и итальянскому, а саму Ефросинью отправила в монастырь послушницей.

Но Ефросинья, прожив в монастыре около месяца, поняла, что влюблена без памяти в одну из сестёр, и, дабы избежать греха, заручившись помощью старшей сестры, уехала оттуда — прямиком в Саксонию, к друзьям брата, где благополучно прожила почти до тридцати лет. В Саксонии у неё имел место головокружительный роман с каким-то приезжим «виртуозом», но дальше поцелуев дело не дошло: «виртуоз» оказался наглым, напористым и совершенно бесцеремонным, так что Ефросинье пришлось выгнать его из дома и послать подальше. Вскоре «стосковалось сердце по просторам земли родимой», и Ефросинья вернулась домой. Мать поначалу даже не пускала «блудную дочь» на порог, но убедившись, что та провела все эти годы в воздержании и оставалась девственницей, вскоре сменила гнев на милость. Впрочем, в последнее время бабуля, даже несмотря на то, что частенько делала всем язвительные замечания, по всей видимости, с возрастом стала гораздо мягче.

Затем моя мнимая тётя стала расспрашивать меня обо мне, о том, как я жил все эти годы — в Риме и, как все думали, в Венеции. В частности, она поинтересовалась, для каких целей я сделал татуировку, которую она видела у меня во время посещения бани, и что она значит. Я честно ответил ей, что наколол этот рисунок по-пьяни, от балды попросив изобразить то, что пришло в голову, и толком не понимал её смысла. Вскоре разговор стал уже настолько откровенным, что я вновь рискнул сказать правду.

 — Что ж, весьма неожиданное заявление, — наконец, с некоторой усмешкой, ответила Ефросинья. — Мне кажется, ты нашёл бы прекрасного собеседника в лице моего брата — Павла Ивановича.

 — Почему ты так думаешь? Что затеял Павел Иванович? — с тревогой в голосе спросил я.

 — О, Павлуша большой любитель всякого таинственного, полгода назад, говорит, сумел вызвать дух нашего дальнего предка из далёкой Византии. Но никаких подтверждений тому у него нет.

 — Что ж, ясно, — кратко ответил я, но сам подумал, что, если «дядюшке» удалось вызвать дух кого-то из прошлого, то, возможно, ему также удастся вызвать таковой из будущего: мне страсть как хотелось узнать, как там Алессандро и Антонина, которые в последнее время меня не беспокоили по ночам.

Через две недели наступило Рождество по юлианскому календарю, как принято отмечать у нас в России. Признаюсь, несмотря на свой солидный возраст, я всё ещё испытывал тот детский восторг, которым сопровождался этот праздник. Несмотря на то, что главным праздником в России в моё время являлся Новый год, в нашей семье, благодаря моему доброму «фею-крёстному», тогда ещё — профессору Фёдору Михайловичу — Рождество и Пасха стали отмечаться более осмысленно. Крёстный всегда приходил к нам на Святках, дарил мне и сёстрам нехитрые, но ценные подарки и учил петь рождественские песни. А потом мы надевали маски лесных зверей и ходили по квартирам колядовать — «мы вам песню — вы нам конфету!». Правда, один раз мы забрели к очень злой бабуле, которая пригрозила вызвать милицию, и на этом наша невинная забава закончилась.

Но теперь-то нам никто не мог помешать, и я с радостью предвкушал, как наша бравая компашка «виртуозов» поедет на санях в близлежащие поместья петь за угощение. Что, хорошая идея. Я даже предложил Петру Ивановичу: «Давайте, мы с ребятами нагрянем к светлейшему?», на что лишь получил от него праздничный подзатыльник: «Думай, что говоришь!»

Торжественное богослужение проводилось по традиции ночью. Мы с ребятам — я, Стефано и Марио — поднялись на клирос, дабы вместе с мужским хором спеть всю литургию полностью. Признаюсь, это было ни с чем не сравнимое ощущение: за окном метель, в храме — полумрак и золотистый свет от лампад и подсвечников, я стою на клиросе с рукописными нотами в руках и сливаюсь с двумя мощными и высокими голосами «виртуозов» в одну торжественную песнь, прославляющую родившегося в этот день Господа. Все отрицательные эмоции отступили, и я чувствовал лишь безграничную радость и благодарность — за всё, что со мной произошло.

Единственное, о чём я немного жалел, то, что Доменика, из-за предрассудков того времени, не могла присоединиться к нашему пению, и без её тёплого и мягкого контральто хор звучал бедно — мальчишки-альты пели тихо и не слишком аккуратно, сказывалось отсутствие профессионального музыкального образования, которое Доменика теперь всячески пыталась восполнить. Впрочем, как назло, мои товарищи-итальянцы тоже остались в этот раз без своих самых благодарных слушательниц: у Ефросиньи и Степаниды имел место «запретный период», в течение которого девушки не могут посещать церковь.

Сразу после богослужения в большой трапезной зале состоялось праздничное застолье, на котором мои друзья с удовольствием отведали жареного гуся в яблоках, а я, не привлекая к себе внимания, просто закусил стакан пряного взвара восхитительной яблочной пастилой — десертом, который, между прочим, активно импортировался из России в Европу и очень ценился сладкоежками галантного века.

Но «гвоздём программы» на праздничном столе был вовсе не гусь и не всё остальное, а самый настоящий… ананас. Да-да, ароматный, золотистый ананас, посреди суровой русской зимы. Неужто купцы из Африки привезли? Но, как выяснилось, всё было гораздо проще: тропический фрукт прислали в подарок Фосфориным родители Евдокии Матвеевны, знатные бояре, у которых была своя личная фруктовая оранжерея. На самом деле, подобные вещи часто практиковались в те времена среди аристократии, это только Фосфорины в этом плане отличились: Пётр Иванович пожалел денег на этот огород в зале, поэтому в оранжерее Ефросинья выращивала розы, а мы все были вынуждены в пост питаться одними грибами, которые к Рождеству уже настолько приелись, что стали вызывать отвращение.