Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 80

Костюмер провозился с застёжками и шнуровкой минут десять, всё время норовя коснуться ледяными шершавыми пальцами голой спины и плеч, от чего, вместе с тяжелым запахом чеснока, исходившего от этого уважаемого синьора, меня буквально выворачивало наизнанку.

Платье весило килограммов, наверное, пять, а ткань была жёсткой и колючей.

 — Нет, я не смогу в таком петь, — в отчаянии воскликнул я. — Это экземпляр из камеры пыток?

 — Что вы, синьор! Нет конечно. Платье Филомелы ещё не готово, а отрепетировать надо заранее, чтобы вы чувствовали себя комфортно.

Костюмы должны были быть готовы на следующей неделе, и я заранее предвкушал весь ужас предстоящего переодевания.

 — Я в любом случае не буду чувствовать себя комфортно в женском платье! — огрызнулся я. — А это ещё и колется! Уже всю спину себе расцарапал!

 — Не переживайте, это временное неудобство. Тем более, под платьем будет ещё рубашка с корсетом и десять нижних юбок.

 — Испанских сапог, надеюсь, не будет? — съязвил я.

 — Нет, синьор. А вот панталоны нужно будет сня… — заикнулся было костюмер, но я посмотрел на него волком, и дедуля, видимо, решил не связываться с диким варваром.

 — Не могли бы вы снять парик, синьор Фосфоринелли? Мне нужно знать, какого цвета у вас волосы, и можно ли их использовать в образе.

 — Пожалуйста, — усмехнулся я и стянул с головы эту замшелую копну белых и жёстких, как на смычке, волос.

Надо сказать, костюмер был немного шокирован моей причёской а-ля туалетный ёршик. Волосы отросли и стояли дыбом, а фосфоринская прядь лезла в ухо.

 — О, небо! Кто вас так, синьор? Цирюльнику дать по рукам плёткой!

 — За что? По-моему, нормальная причёска.

 — Нет-нет! Это же издевательство над природой «виртуоза», у вас ведь такие роскошные волосы!

 — А заставлять надевать платье и петь женскую партию — не издевательство над природой «виртуоза»? — возмутился я. — Что мне делать с моими волосами, я решу как-нибудь без вас, синьор!

 — Что ж вы так переживаете, мальчик мой? Поседеете раньше времени. И так уже целая седая прядь появилась.

 — У нас в роду мужчины рано седеют. А белая прядь передаётся из поколения в поколение.

 — Потрясающе! Я видел за всю свою жизнь только одного человека с такой же «изюминкой», как у вас.

 — Кто же это был? — поинтересовался я, смутно догадываясь, о ком могла идти речь.

 — Юноша, похожий на вас. Как сейчас помню, два года назад я был в Венеции, меня взял с собой синьор Диаманте, дабы я помог ему с костюмом… Так о чём я говорил?

Видимо, у костюмера склероз, подумал я, но вслух сказал:

 — О парне с белой прядью.

 — Ах, да, я видел его в центральной ложе, там, где сидит знать.

 — Что ж, простое совпадение, — равнодушно ответил я, но на самом деле меня взволновали его слова.

Костюмер, пребывающий до сих пор в ужасе, нахлобучил на меня белый парик с завитками, а сверху — дурацкую диадему. После чего принёс зеркало, дабы я сам смог оценить свой сценический образ. О, с каким же трудом я подавил жуткий истерический смех, когда увидел это нечто. «Да я прямо принцесса Бубльгум*», содрогался я от хохота, но вслух ничего не сказал. Ну, а что, Боннибэлл даже чем-то напоминает меня: совмещает науку и музыку. Надо будет предложить Доменике написать оперу по мотивам моего любимого мультика*.

Поставили, что называется, винду на макбук! Я почувствовал себя просто аллегорией нелепости и идиотизма. Тощий, жилистый, костлявый парень в розовом женском платье с кринолином. Потрясающе. Осталось только напиться, и будет сцена, как в рекламе из детства:

 — Ты кто?!

 — Я? Белый орёл!

Наконец я, как «бабка на чайник», вылез на сцену, вероятно, вызвав своим видом у хореографа культурный шок, поскольку тот переменился в лице не в лучшую сторону, но ничего не сказал.

Дальнейшие два часа Сальтарелли безуспешно пытался объяснить, какие движения необходимы для моей роли. Казалось, что задача невыполнима, если бы я вовремя не вспомнил то, что могло бы мне помочь.

«Спокойно, Санёк, включай дополненную реальность!» — думал я, сканируя взглядом движения хореографа. По сути, все сценические движения состояли из элементарных перемещений.

«Так, правую руку вправо и на десять сантиметров наверх, левую руку вверх и повернуть на шестьдесят градусов», — командовал я сам себе, представляя себя вездесущим исполнителем-черепашкой из школьного курса информатики. Надо сказать, я успел записать за хореографом движения и теперь лишь воспроизводил их по зафиксированной схеме.

В памяти неожиданно всплыли аналоги из курса общей физики. Так я представил, что моя рука — это радиус-вектор точки в сферической системе координат, а я управляю этой точкой, меняя её положение, оба угла — вокруг оси и вверх, а также скорость и ускорение, следя за тем, чтобы последнее было постоянным, то есть без рывков.

 — Плавнее, синьор, не так резко! — командовал хореограф.

Плавнее? Что ж, я, кажется, знаю, с чем теперь сравнивать сценические движения для пантомимы. Вспомнив курс численных методов, я представил, что мне нужно рукой провести линию через воображаемые точки в пространстве. И вместо кусочно-линейной интерполяции использовать для гладкого соединения точек полином, например, Лагранжа.

Но всё равно мои движения по их мнению не соответствовали стандарту, и я вынужден был провести более трёх часов за репетицией.

Вспомнился мой старый добрый университет и ставшие традиционными дополнительные часы якобы самостоятельной работы в аудитории.

Так получилось, что лекции по теории графов были поставлены у нас первой парой, а преподаватель читал свой предмет столь монотонным и тихим голосом, что студенты прозвали его дед Морфей. Меня не раз вырубало на парах этого повелителя сна, как следствие, первую контрольную по предмету я с грохотом провалил и вынужден был остаться после пары на дополнительные часы.

Это был второй курс, насколько я смутно помню. Смутно, потому что на тот момент опять поссорился с родителями и жил в северной части города у деда Гриши в каморке, где мы пили водку по вечерам, пропивая его пенсию и мою жалкую стипендию, которой я вскоре и вовсе лишился.

Но к утру я, тем не менее, просыхал и плёлся в университет за новой порцией троек.

Помню один неприятный эпизод. Когда у нас с дедом не осталось денег, я рискнул позвонить маме и попросить пару тысяч до следующей недели. Мама приехала, отругав меня и своего отца, прибрав совершенно замусоренную квартиру, а вместо денег оставив мешок картошки и ещё каких-то овощей (дед ударился в вегетарианство ещё в девяностые и меня приучил). Таким образом мы остались без «топлива» на всю неделю. Вскоре родители всё-таки забрали меня домой, сочтя, что безопасность в данном случае важнее свободы.

К слову, в тот же год зимой я, кажется, здорово ушибся, когда пошёл встречать младшую сестру и её друга с концерта какой-то модной рок- или поп-группы. Я еле стоял на ногах, но в итоге всё-таки упал, и подросткам пришлось тащить меня под руки в травмпункт.

Впервые за несколько лет мне стало неожиданно стыдно за этот поступок. Что, если у сестры из-за меня произошёл конфликт с тем парнем, который ей вроде бы нравился? Может он перестал с ней дружить из-за вредного старшего брата-пьяницы?!

Последующие два часа Сальтарелли промывал мне мозг сомнительной идеологией:

 — Артист обязан полностью перевоплощаться в того героя, роль которого он исполняет! — активно жестикулируя, вопил хореограф. — Вы не просто должны изображать женщину, но почувствовать себя женщиной. Это ведь не так сложно, с учётом вашей особенности…

 — Прошу меня извинить, но я не согласен, — я старался быть хладнокровным и еле сдерживался, чтобы не скрипнуть зубами от злости. — Театр это красивая иллюзия, в которую должен верить зритель, но не актёр! Что будет, если я буду играть Ромео и каждый раз чувствовать, как герой умирает? Что от меня останется? Но главное не это. Можно сколь угодно глубоко входить в образ, болеть и мучиться вместе с персонажем, а из зала крикнут: «Не верю!».