Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 87

Надо сказать, я волновался перед премьерой, как много лет назад перед экзаменом по уравнениям в частных производных, боясь забыть то, что выучил. Вместе с этим я изо всех сил пытался прогнать нехорошее предчувствие, которое не давало мне покоя весь день. Казалось, что за моими действиями следят и вычисляют каждый шаг, как в компьютерной программе — установив и увеличивая счётчик итераций — но я не мог обосновать это логически, объясняя себе лишь проявлением обострившейся паранойи.

В театр я решил явиться раньше назначенного всем артистам времени, чтобы никто не мешал мне одеваться, собираться с мыслями и готовиться к предстоящей «каторге в Сибири».

«Но я Сибири вовсе не страшусь! Сибирь ведь тоже — русская земля!» — вдруг вспомнился мне один русский романс, вызвавший очередной приступ ностальгии по далёкому детству и не менее далёкому Питеру. Нет, Саня. Прекращай ныть. Впереди битва за право называться «виртуозом»!

Что смотрело на меня из зеркала — я даже боюсь сказать. Чучело, разряженное в кукольное платье и перья, с грубым мальчишеским лицом с криво наклеенными искусственными родинками, густо покрытым белой пудрой, вульгарно раскрашенным неумелой кистью непрофессионала и переполненным яростью и ненавистью ко всему происходящему. Если бы меня заставили жениться вот на «этом» без права на отказ и предложили миллион баксов в качестве приданого, я бы полмиллиона пропил, а оставшиеся полмиллиона потратил на собственные похороны, ибо «если бы вы были моей женой, я б повесился!», как говорил мой великий тёзка Шурик.

Филомела? Как бы не так! Ты недостойна называться столь прекрасным греческим именем, с такой-то внешностью и характером. Более того, ты единственная женщина, которую я ненавижу. Потому что ты не женщина, а барахло разряженное. Что уставилась? Как сейчас двину кулаком в зеркало, так и разлетишься на сотни бесконечно малых осколков, и не пожалею.

Господи! Неужели я неправ?! Неужели я должен потерять себя в этом бесконечном море фиолетовой дряни, которую я ненавижу?

Будто откуда-то извне мне пришло понимание: ненависть допустима, но только по отношению к греху. Но ведь это грех! Peccato nobile, как его здесь называют, пытаясь сделать из «виртуоза» женщину, причём — лёгкого поведения! Нет! Я не куплюсь на это! И никакая Филомела меня на это не раскрутит! Так и знай, вот тебе — я показал отражению в зеркале фигу — на, получай, злюка несчастная! Тебе вовек не сломить характера железного Алессандро!

 — С кем ты разговариваешь? — услышал я откуда-то сзади, в дверях гримёрки, тихий высокий голос. Обернувшись, я увидел, что это синьор Долорозо, как всегда грустный и как всегда в светло-синем костюме.

 — Извини, репетировал роль на своём языке. Ты в порядке? — вдруг спросил я, обнаружив, что коллега совсем упал духом и не реагировал на мои слова.

 — В порядке, — вздохнул певец, снимая с себя одежду: кафтан, камзол, рубашку и, в отличие от меня, даже панталоны, полностью обнажившись в присутствии младшего коллеги.

Долорозо, или как его звали по-настоящему, Сильвио Меркати, лицом весьма симпатичен, а фигура и движения — мягкие и изящные. Его даже можно было бы принять за женщину, если бы не что-то непонятное и отталкивающее в его внешности. Когда же сопранист полностью разделся, я не смог не заметить того ужаса и отвращения, возникшего в моей душе: вторая степень ожирения, непривлекательное тело — не красивое по-женски и не сильное по-мужски, обвисший живот и вялый мужской орган, казавшийся крошечным даже по сравнению с моим. По всей видимости, певец перенёс операцию в раннем возрасте. Жаль беднягу, да и только.

Сильвио молча освободился от всей одежды и облачился в светло-зелёное платье Прокны. К этому времени я уже понял, почему «виртуозы» не надевают ничего под сценические платья. Наступила весна, и за окном жарило, как в духовке. О помещении я молчу, ибо обилие горящих свечей способствовало повышению температуры, а окна не открывались из-за боязни, что кто-либо из певцов простудится. Пот тёк ручьями, грим, естественно, смазывался. Артисты вооружались веерами, а я обмахивался картонкой от декораций, вызывая всеобщий смех. В конце одной репетиции мне всё-таки стало дурно, и я, как зомби, подался в сторону окна, распластавшись на подоконнике со стоном: «Мне плохо!»

Тот же Сильвио несколько дней назад на генеральной репетиции в костюмах заметил, что я позволил себе остаться при «мужском» элементе гардероба и решил подколоть:

 — А Филомела твоя — куртизанка, — язвительно сказал певец.

 — Нет. Просто «буч», — не менее язвительно ответил я.

 — Что значит «буч»? — не понял Сильвио.

 — Это… воинственная женщина с острова Лесбос, — как мог объяснил я.

Теперь же эту «невыносимую островитянку» ожидал выход на сцену одного из величайших театров того времени.

Долорозо вызывающе посмотрел на меня. Намёка я не понял, поэтому только его слова: «Помоги завязать корсет» послужили мне сигналом к действию. Я справился с задачей на «четыре с плюсом», грубовато завязав морскими узлами шнуровку, и всё-таки решил сказать:

 — Тогда ладно, раз всё нормально. Сильвио, всё-таки я безумно рад, что имею счастье петь с тобой в одной опере. Ты прекрасный певец, — попытался я как-то приободрить Меркати, который, как мне показалось, окончательно впал в депрессию.

 — Певец не имеет никакой ценности, — вдруг произнёс он.

 — Почему это? — удивился я.

 — Очень просто. Если вдруг не станет ни одного сапожника, то людям будет не в чем ходить. А если не станет ни одного певца, даже сколь угодно великого, от этого ничего не изменится.

Да уж. Странная философия, подумал я. Как раз именно сейчас мне и не хватало этой порции уныния, особенно после того, как я решил исправляться. Искушение? Испытание? Что? Неважно. Главное — не поддаваться, иначе будет совсем плохо.

 — Изменится. Кто иначе будет приносить людям радость?

 — Бутылка кьянти, — столь же равнодушно ответил Сильвио. — Вино точно также возбуждает людей, как и пение «виртуозов».

 — Не согласен. Вином злоупотреблять — вредно.

 — Пением таких как мы — не менее, Алессандро. Мы бесполезны. В чём польза «виртуозов»? Лучше бы в консерваториях Неаполя воспитывали ремесленников! Кому нужна эта «виртуозная» дрянь?!

От последних слов повеяло «базаровщиной», лягушками и химикатами. Надо же, повезло нарваться на настоящего нигилиста в первой половине восемнадцатого века! Казалось странным, что столь пессимистично настроенный человек умудрился стать хорошим другом моей Доменике. Но потом я вспомнил её же слова о миссии, заключающейся в утешении страждущих. Таковым, судя по всему, и был этот Долорозо.

 — Ремесленником может стать каждый, а вот оперным певцом — только тот, у кого есть для этого талант. Чтобы стать тем же сапожником, достаточно выучиться два-три года, и уже неплохо зарабатывать. В то время как для того, чтобы стать певцом-«виртуозом», нужно проучиться лет десять, желательно по десять часов в день.

 — А смысл, Алессандро? Учиться десять лет, чтобы стать ничтожеством, которое ни на что не способно? Зачем музыка? Зачем театр?

Тут я понял, что дальнейшая дискуссия невозможна, и решил как-то перевести тему.

 — Хорошо. Я понимаю, что мы ничтожны. Но ты, конкретно, что-то делаешь для того, чтобы быть полезным обществу? Я вот, например, разбираюсь в математике и могу помочь начинающим инженерам. А ты?

 — Башмаки починяю, — угрюмым сопрано ответил синьор Долорозо.

Через час все артисты были в сборе. Кроме Диаманте, который явился позже всех, потому что накануне предпринял попытку напиться, но его вовремя остановили и заставили проспаться перед премьерой. Его товарищ Консолоне был страшно зол, ругал на чём свет стоит нерадивого коллегу, срываясь на младших артистах, хореографе и пару раз даже нахамив композитору Альджебри.

 — Маэстро, скажите пожалуйста, будет ли присутствовать в зале синьор Кассини? — обеспокоенно спросил я, не желавший показываться на глаза возлюбленной в таком виде.