Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 92

 — Кузьма здесь ни при чём. Я сам отвечаю за свои поступки и считаю, что честь важнее жизни.

 — Вот слова истинного дворянина, — удовлетворённо заметил Пётр Иваныч, садясь обратно за стол. — Сразу видно — мой сын, а не какой-нибудь плебей местный.

 — Я, конечно, всё понимаю. Но на кой-хрен вам сдался побочный сын, лишённый возможности иметь потомство?! — нечаянно вырвалось у меня.

 — Отставить! А ну как влеплю затрещину за слова дерзкие! — прогремел князь.

Ну вот, нахамил аристократу, прямо как Каффарелли.

 — Простите. Не сдержался, — угрюмо ответил я. — Но, всё-таки?..

 — Какой уж есть. Фосфорины своих не бросают. Насчёт последнего не беспокоюсь: у меня трое сыновей и четверо внуков здоровых да крепких.

Да, в этом он прав. Беспокоиться не о чем: с вероятностью сто процентов хотя бы один из сыновей и внуков князя выживет и продолжит нашу линию — в противном случае, меня бы здесь сейчас не было. Вот только немного грустно от того факта, что Пётр Иванович в данный момент сидит за столом и разговаривает с последним представителем нашего рода. После меня уже не будет князей Фосфориных с белой прядью на правом виске.

 — Но зачем вам я? — продолжал гнуть свою линию программист из двадцать первого века. — От меня же вам никакого толку!

 — Я намерен увезти тебя на Родину. Подобные голоса не распространены у нас. Ты будешь первой свечой, которая зажжёт сверкающее пламя оперного искусства в стране Российской…

«Да, который сожжёт людские души дотла», — подумал я, прекрасно понимая, какую реакцию у слушателей могут вызвать подобные проявления нездорового искусства.

 — Но где я буду выступать? В Италии полно великолепных театров, а в России — пока что, по-видимому, ни одного, — заметил я, смутно припоминая, что основные наши оперные театры — Большой и Мариинский — были основаны, кажется, при Екатерине II.

 — Пока что будешь блистать в любой понравившейся роли в нашем домашнем театре. А там, Бог даст, и в Питербурх поедем, порадуешь пением своим государыню.

 — Анну Иоанновну? — почему-то уточнил я, вспомнив, что именно при её дворе пели итальянские «виртуозы».

 — Господь с тобой, Сашка! Екатерину Алексевну! — не на шутку рассердился князь.

 — Простите, перепутал, — оправдывался я, чувствуя, как горят щёки и уши. Что и говорить, я никогда не был силён в истории и других гуманитарных науках.

 — Не пугай меня подобными высказываниями, — сурово ответил Пётр Иванович. — Запомни: князья Фосфорины никогда не запятнают своё имя интригами.

 — Клянусь, я не виноват. У меня плохо с памятью на имена.

 — Э! Одичал, видать, в своём Риме дремучем. Ничего, скоро домой поедем.

 — Сочту за честь, Пётр Иванович, — несмотря на злость и досаду, я старался говорить как можно почтительнее, дабы не навлечь на себя гнев предка. Фосфорины народ жёсткий, и разговор у них, как правило, короткий. — Но меня интересует один вопрос. Как же мой учитель? Доменико столько сделал для меня, и чем я ему отплатил? Сбежал и забыл? Да разве это по-христиански?

 — Что ж, я буду только рад, если твой учитель согласится поехать с нами, — похоже, у князя действительно серьёзные планы по внедрению итальянской оперы в России. — У Настеньки и племянницы Дашеньки — дивные голоса, а учить их некому. Приезжий француз учит их танцам и изящным манерам, но что касается музыки и пения, то медведь знатно прошёлся по ушам мсье. Попытки пригласить местных музыкантов не увенчались успехом: все они боятся холода и дальних поездок.

 — Будьте уверены, мой учитель точно согласится, — я поспешил заверить князя в том, в чём сам сомневался. — Но только я очень прошу — не похищайте его так же, как меня. Доменико очень чувствительный и ранимый человек, он может не вынести такого обращения и в лучшем случае обидится навсегда.

На мои слова князь только рассмеялся:

 — Напугал я тебя, да?

 — Это тоже, но больше смутили столь безумным и абсурдным поступком. Можно было договориться по-человечески.

 — Есть вещи, о которых тебе бы не знать лучше. Считай, что жизнь спасли. Иначе валялся бы сейчас в сточной канаве с ножом в груди.

Меня передёрнуло. Значит, коварный кардинал Фраголини всё-таки предпринял попытку избавиться от меня, как главного свидетеля тайны потенциального кардинала Кассини.

 — Не беспокойтесь, Пётр Иванович. Я прекрасно знаю, кто и по какой причине на меня покушался. Но, с вашего позволения, я не буду об этом говорить.

 — В любом случае, теперь ты в безопасности, но лишь при условии, что возле тебя охрана находиться будет.

 — Зачем? — удивился я. — Всё равно раньше назначенного срока не умру.

 — Но ведь пытался, верно? — подколол меня родственник.

 — Верно. Только пополнил свою коллекцию шрамов, — горько пошутил я. — Но, всё-таки, вам разве не противно моё общество? Ведь, насколько я знаю, у нас на Родине таких, как я не жалуют.

 — Лишь тех, кто сознательно и добровольно сей грех совершил над собою. К тебе не относится, так ведь?

 — Так. И я точно в этом не виноват, — горько усмехнулся я.

 — Высечь бы плетью до смерти того негодяя, что посмел поднять нож на княжеского сына!

 — Здесь я с вами не согласен. Врач был вынужден сделать мне операцию из-за болезни. В противном случае я бы не выжил.

 — Бедный мальчик, — тяжело вздохнул Пётр Иванович. — Насколько мне ведомо, в Италии подобным образом поступают со отроками многими. Что за ужасный обычай!

 — Согласен на все сто, — угрюмо ответил я. — Но раз уж мы существуем, то не надо приписывать нам всё, что попало. Я уже зрелый человек и за свой моральный облик и свои поступки могу отвечать сам. И выбирать свой жизненный путь тоже сам. А мой путь — это быть певцом. Что поделать, если Господь наградил меня голосом, а люди постарались этот голос сохранить? Не закапывать же свой талант в землю, на радость червякам?

 — Я вовсе не призываю тебя закапывать талант. И в какой-то степени горжусь, что мой сын, Александр Петрович Фосфорин, покорил оперную сцену в самом Риме. Хоть и в роли, дворянину неподобающей.

 — Почему же, говорят, сам Людовик XIV дебютировал в своём королевском балете в образе старой кухарки, — усмехнулся я.

 — Французы, что с них взять! — засмеялся Пётр Иванович.

 — Могу ли я задать вопрос: где мы с вами сейчас находимся?

 — В нескольких милях к югу от Флоренции. Но разве Кузьма не сказал тебе?

 — Нет. Ибо «барин запретил».

 — Вот же шельма, Кузьма наш. Понимает всё буквально. Но зато надёжен, как кремень.

Да, как процессор в компьютере, с сарказмом подумал я.

 — Флоренция, значит. Это далеко от Рима…

Примерно триста километров, прикинул я в уме, исходя из потраченного на поездку времени.

 — Зато и далеко от недоброжелателей. Я не собираюсь более подвергать опасностям своего неожиданно обретённого сына.

Внезапно раздался хлопок дверью, и на пороге возник парень лет восемнадцати, крепкого атлетического телосложения, лицом напоминающий меня — те же «стальные» глаза, те же тонкие черты лица и немного суровый взгляд, кажущийся таковым из-за низких сдвинутых бровей. Однако в отличие от меня предполагаемый «брат» казался более добродушным. Парень был без парика, и я мог разглядеть у него на правом виске нашу фосфоринскую прядь.

 — Моё почтение, отец! — звонким юношеским тенором воскликнул мнимый брат и приблизился к князю, целуя ему руку, на двух пальцах которой сверкали драгоценные перстни. Это вызывало ощущение некоторого диссонанса: руки князя были грубые, жилистые, покрытые шрамами, не такие, как у представителей римской аристократии, которых я имел сомнительное счастье созерцать в театре.

Князь перевёл взгляд на меня, видимо, ожидая, когда нас официально представят друг другу.

 — Поздоровайся со своим старшим братом, Михал Петрович, — с доброй усмешкой обратился князь к сыну. — Он нашёлся и почтил нас своим присутствием.

 — Брат? Здравствуй, родной! — поприветствовал меня Михаил Фосфорин, который был младше меня по возрасту, но старше по внешности.