Красные стрелы - Шутов Степан Федорович - Страница 49

Вечером к нам поступают наградные листы из подразделений. Читаем их с Шашло, подписываем.

Попадается реляция на старшего сержанта Млинченко. Командир батальона Ситников представляет его к ордену Красного Знамени.

— Земляка, Тимофей Максимович, давно не видел? — спрашиваю начальника политотдела.

— Это Василия-то? Сегодня встречал. А что?

— Интересно, как он воюет?

Шашло оживляется, встает, шагами начинает мерить землянку.

— На днях он отличился. Попал танк под огонь, гусеницу перебили. Так Вася, раненный, с поля боя не ушел, а под обстрелом исправил повреждение и снова повел машину в атаку. В бою танк Горбунова подбил два «Тэ-три» и пушку, а пехоту уже не считали.

Я не выдержал, улыбнулся:

— Значит, все знаешь о подопечном. Ну тогда на, подписывай, — и передаю ему представление на Млинченко.

Майор читает и возмущается:

— Ну что это такое? Не умеем писать, чтобы ясно, понятно и, главное, конкретно было. — Медленно читает: — «В бою проявлял героизм и самоотверженность, заботливо ухаживал за вверенной ему техникой». А другие, выходит, за техникой не следят. Значит, раз ухаживаешь за танком — вот тебе орден. Смехота, право.

Нельзя не понять реакцию Шашло. Действительно, большинство представлений поверхностны, легковесны.

— А ты, Тимофей Максимович, — советую я ему, — собрал бы комбатов да объяснил бы им, что к чему.

— Пожалуй, надо будет это сделать…

На Украине весна, а это значит — распутица. Реки, речушки, даже ручьи разбухли и разлились. Проселочные дороги размокли. Всюду грязь, грязь, грязь.

Колесная машина может идти только по шоссе. Чуть в сторону съехала — и накрепко садится в липкой жиже. Напрямик, да и то не везде, проходят лишь танки, тракторы.

В распутице немцы видели свою союзницу. Рассчитывали, что она задержит наше наступление и даст им время создать оборонительные рубежи на Буге и Днестре.

А советские войска должны были сорвать их замыслы, не давать им передышки. Армии шли вперед.

Тяжело приходилось всем, особенно артиллеристам и пехотинцам, но как-то так получилось, что уже скоро большинство бойцов стрелковых подразделений оказались верхом на лошадях. И вот эта пестрая, наполовину пехотная, наполовину кавалерийская лавина течет и течет на запад.

В условиях бездорожья для нас, танкистов, проблемой явился подвоз горючего и боеприпасов. Бойцы подразделения подвоза, возглавляемого капитаном Амелиным, сбивались с ног. Люди работали по нескольку суток без отдыха.

Во не только в этом состояли трудности. Поездки почти всегда бывали опасны, ибо дороги подвергались бомбардировкам. Нередко шоферам приходилось отбиваться и от наземного противника.

Много немецко-фашистских войск, застигнутых стремительным наступлением советских армий, оказалось в нашем тылу. Разбившись на группы, они бродили теперь по лесам. Наиболее благоразумные выходили, подняв руки, и сдавались в плен, а другие прилагали усилия, чтобы пробиться на запад. Эти были опасны. Иногда они внезапно нападали на небольшие наши подразделения.

Как-то нападению подверглась колонна автомашин Амелина. Немцы, спрятавшись в придорожных кустах, обстреляли ее. Шоферы и охрана залегли в кювете, начали отстреливаться.

Гитлеровцы, их было много больше, наседали с двух сторон. Амелин видел, что положение тяжелое, и решил пойти на хитрость.

— Хлопцы, — предложил он, — давайте поднимем руки. Фашисты решат, что мы сдаемся. А когда они подойдут поближе, забросаем их гранатами. Руки поднимайте через одного, остальные пусть готовят «малую артиллерию».

Противник попался на уловку.

Взрывы гранат быстро отрезвили его и заставили отступить. А когда вскоре появилась автоколонна с войсками и наши оцепили фашистов, тем ничего не осталось, как самим сдаться в плен.

Вечером капитан Амелин рассказал о случившемся. Доложил, что дело обошлось без потерь, только ранен шофер П.П. Свидорчук. Ранен легко и от госпиталя отказался.

Пока машины разгружались, мы с начальником политотдела решили побеседовать с шоферами, поздравить с успешным боем.

Им предстоит новый путь, поэтому они спешат заправить машины, наскоро закусить. Свидорчук, пожилой, с пышными усами и густыми, лохматыми бровями, уже покушал. Левая рука его забинтована, и он одной правой неумело свертывает «козью ножку».

Подсаживаемся к нему.

— Махорочка есть, Прокоп Прокопыч? — спрашиваю. — Соскучился по крепкому табачку.

Свидорчук протягивает кисет. Сверху в нем — аккуратно нарезанные газетные листочки. Свертываю и себе «козью ножку».

Закуриваем. Просят разрешения и усаживаются вокруг остальные водители подразделения.

— Прокоп Прокопыч, — говорит Шашло, когда шум постепенно смолкает, — а ведь с больной рукой машину вести будет трудно. Подождали бы денек-другой.

— Пустяки, товарищ майор. Разве это ранение, царапина, и все. В гражданскую, помню, одному у нас правую руку оторвало, так он левой беляков рубил. Вот это герой был, я понимаю.

— Вы разве в кавалерии служили? — спрашиваю.

— А как же, — оживился Свидорчук. — В Первой Конной. Панов польских громил. Житомир брал.

— Так, значит, мы с вами еще в двадцатом году вместе служили. Я ведь тоже буденновец.

Начинаются воспоминания. Бойцы с интересом следят за нашей беседой. Постепенно разговор перекидывается на сегодняшние дела.

— В колхоз не тянет, к лошадкам? — спрашивает Свидорчука Шашло.

— В нашем колхозе больше техники, чем коней. Перед войной я на тракторе работал. А домой тянет, это вы, товарищ подполковник, угадали. — Свидорчук опускает руку в карман. Достает что-то завернутое в тряпочку и со вздохом развязывает. — Вот она, землица-то. — Мнет ее пальцами, нюхает. — Тоскует по человеческим рукам.

— Ничего, — утешает солдата начальник политотдела, — теперь уже не долго осталось. Скоро окончательно расправимся с оккупантами, и вернетесь вы к своей земле, в колхоз.

Шашло окинул глазами слушателей:

— Только от всех нас, товарищи, зависит приблизить конец фашизма: и от танкистов и от подвозчиков снарядов. Бои еще предстоят жестокие. Враг сам не сдается, его надо силой поставить на колени. Сегодня вы все отличились. И если чего пожелать вам, то я бы сказал по-морскому: так держать!

Солдаты оживились, им, по всему видно, понравилось пожелание подполковника. А Свидорчук, перекрывая басом шум, с пафосом заявил:

— Можете на нас надеяться, товарищ подполковник. Все домой хотели бы, это уж я точно знаю, по разговорам. Но знайте и вы, никто, даже если отпустят, из части не уйдет, пока с Гитлером не разделаемся.

Бойцы снова зашумели. Слышались голоса:

— Правильно!

— Прокоп за всех сказал!..

Наступило лето. Дороги подсохли. Стремительно наступая, передовые отряды советских войск форсировали Днестр.

20-я гвардейская закрепилась на опушке леса. Люди приводят в порядок технику, мы с Хромовым обходим подразделения.

Вдруг сзади твердые шаги и знакомый голос:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Оборачиваюсь — передо мной лейтенант Казак. Обнимаемся, жму его руку.

— Здорово, как подлечился?

— Все в порядке. Хоть сейчас задание давайте. Где мой экипаж?

— Чего торопиться! — говорю ему. — Оглядись пока, отдохни после госпиталя.

Хромов вынул изо рта трубку:

— Степан Федорович, я вам докладывал, мне офицер в штаб нужен. Как вы смотрите, если это место товарищу Казаку предложить?

Я посмотрел на лейтенанта:

— Не возражаю. Уверен, что он с должностью справится.

Казак переводил растерянный взгляд с меня на Хромова, с Хромова опять на меня.

— Товарищ полковник, если можно, оставьте на танке, — попросил он. — Привык я к ребятам, экипаж у нас хороший.

— Так ведь у экипажа уже давно новый командир, — возразил начальник штаба. — Они сработались, и вряд ли целесообразно сейчас разрушать их коллектив.

Казак опустил глаза. Он понимал справедливость слов Хромова, но, я видел, был весьма огорчен.