Красные стрелы - Шутов Степан Федорович - Страница 59

Мы с седым румынским генералом находились на одном НП. Наблюдая за боем, я с радостью отметил, что тревожился зря. Румынские солдаты действовали храбро и умело.

Я видел, как под огнем противника два минометчика выдвинулись дальше залегших пехотных цепей и подавили мешавший наступлению пулемет.

А вот подносчик патронов. Нагруженный цинковыми коробками, то припадая к земле, то делая короткие перебежки, он продвигается к передовой. Его заметил немецкий самолет, снизился, обстрелял.

В бинокль видно, как боец поднял голову. По лицу его медленно сползает темная полоска крови. Он делает движение, чтобы встать, и не может. Медленно ползет по зеленому ковру луга, передвигая перед собой ношу. Добрался до подножия высотки и замер. К нему спешат два бойца, один потащил патроны, другой — раненого товарища. Прошла минута, и на высотке заговорил пулемет.

Генерал облегченно вздохнул.

— Да, господин полковник, — обратился он ко мне. — Тридцать лет я в румынской армии, а так, как сейчас, никогда себя не чувствовал. И солдаты понимают, за что воюют…

Отразив контратаку севернее города, наши части пошли вперед.

В Плоешти стоим шесть дней.

Как-то захожу в политотдел. На столе у Шашло гора писем и трофейная, обтянутая коричневым сукном фляга. Начальник политотдела показывает ее мне и торжественно так заявляет:

— Степан Федорович, по этой фляге можно судить об изменениях в гитлеровской армии.

Беру ее, осматриваю, но ничего особенного не вижу. Отвинчиваю пробку, нюхаю — запаха нет.

— Ничего не замечаешь? — спрашивает Шашло, хитро щуря глаза. — А где, скажи, черный пластмассовый стаканчик, который был пристегнут к фляге?

— Наверное, оторвался.

— Присмотрись лучше. Его тут и не было! Теперь третья империя делает фляги без стаканчиков. Экономит. Мелочь? Но очень любопытная. А вот письма, найденные у убитых немцев.

Переводчик, старший лейтенант Шариков, читает несколько писем, которые ему дает Шашло. Вот жена пишет дважды награжденному за какие-то подвиги ефрейтору:

«…Меня и твою мать послали рыть окопы. Я работала две недели, а мама день. Ей сразу стало дурно, она ведь старенькая. То, что мы по двадцати раз в день бегаем в бомбоубежище, плюс плохое питание — сказалось на ее здоровье.

Отто, русские приближаются к нашим границам, и это меня очень страшит. Правда, на днях Геббельс, выступая по радио, намекнул про какое-то грозное секретное оружие. Скорее бы вы получили его. А вообще, как осточертела эта проклятая война!»

— Фашистская пропаганда успокаивает немцев, — заметил Шашло. — Теперь послушай, что хотел ответить жене Отто. Письмо он не успел отправить.

Старший лейтенант читает выдержку, подчеркнутую красным карандашом:

«…Здесь нас, глупцов, тоже кормят надеждами. Но пока что мы только отступаем, нас давят русские танки, громят авиация, артиллерия.

Мунда помнишь? Он в конторе работал. А у нас был офицером. „Скоро, говорил, новые сверхмощные ФАУ обрушатся на Москву. Тогда мы снова пойдем на восток“. Так этот „герой“ дезертировал. На днях его поймали переодетым в гражданскую одежду и расстреляли перед строем.

Я вовсе не боюсь, что это письмо перехватят. Какая разница, от чего умереть — от русской пули или от своей? Смерть все равно ходит рядом. И я знаю, она меня повалит не сегодня-завтра. Я уже привык к этой мысли. Сына поцелуй за меня. Скажи ему: „Твой отец был идиотом“».

— Жаль, что письмо не попало адресату, — закончив читать, сказал старший лейтенант Шариков.

— По-моему, жалеть тут не о чем, — заметил я. — Ефрейтор считал себя идиотом, обреченным, рассуждал правильно, а стрелять по нашему брату продолжал.

— В немецком солдате глубоко засел дух слепого повиновения, — откликнулся Шашло. — Тут и наша вина: мы слабо ведем пропаганду в войсках противника…

Закончить мысль ему не дают. В политотдел заходит группа румын.

— Мы с нефтяного промысла. Приглашаем танкистов в гости.

— А что у вас предполагается?

— Проводим митинг, потом будет товарищеский обед. Рабочие, члены семей уже собрались, только вас ждут.

Делегаты торопят нас. Мы наскоро собираемся и отправляемся к нефтяникам.

В машине сидящий рядом со мной румын спрашивает:

— Случайно, русского сержанта Владимира Скворцова не знаете?

— Нет, не знаю. А кто он?

Румын рассказывает, что Скворцова гитлеровцы захватили под Одессой и отправили в Германию. Оттуда ему удалось бежать при содействии молодой румынки, переводчицы. Девушка снабдила его документами и письмом к родным, проживавшим в Плоешти.

— У нас парня укрыли, — продолжал рассказчик. — Со временем сержант стал нашим советчиком и негласным руководителем. От разговоров перешли к делу. Сначала резали провода, потом стали разбирать железнодорожные рельсы и пускать под откос эшелоны.

— Где сейчас этот сержант? — поинтересовался я.

— В больнице. Когда вы ворвались в город, мы с ним бросали гранаты в отступающих немцев. Тут его и ранило…

На площади собралось несколько тысяч человек. Танкистов встретили аплодисментами, букетами цветов. Духовой оркестр исполнил военный марш.

Открывая митинг, руководитель профсоюзной организации промысла заявил:

— Вчера Красная Армия освободила Плоешти, а сегодня стала свободной столица нашей отчизны — Бухарест. Дорогие друзья! Разрешите от вашего имени сказать нашим дорогим гостям, советским танкистам: от всего сердца спасибо за братскую помощь! Сегодняшний осенний день станет памятным в истории румынского народа. Отныне и навеки мы будем с вами!..

Наступила осень сорок четвертого года. Советские войска одерживали одну победу за другой. 27-я и 53-я общевойсковые армии и наша 6-я танковая после разгрома гитлеровских дивизий в кишиневском «котле» устремились к венгерской границе.

Трансильванские Альпы считаются для войск непреодолимой преградой. Но обходить их — значит терять драгоценное время. И наши «тридцатьчетверки» штурмуют горы, поднимаются на кручи, вознесшиеся выше облаков. В один из дней, когда мы были на марше, меня по радио вызвал генерал-полковник А. Г. Кравченко:

— Поздравляю, Степан Федорович, со второй Золотой Звездой. Опубликован указ, теперь ты дважды Герой Советского Союза.

Шашло и Хромов, узнав о разговоре, расцвели в улыбке, жмут мне руки.

Вечером мы долго обсуждали дела бригады, делали прогнозы, говорили о предстоящих делах. Никто из нас тогда не знал, что вместе нам воевать больше не придется.

Утром следующего дня меня вызвали в штаб армии. Принял командующий, снова поздравляет и говорит:

— Хватит тебе на бригаде сидеть. Пойдешь заместителем командира 9-го гвардейского механизированного Рымникского корпуса…

Тяжело было расставаться с родной 20-й, с людьми, вместе с которыми прошел путь от Курской дуги до Трансильванских Альп.

Вместе с новым комбригом полковником Жилиным и подполковником Шашло обошли экипажи. Пожимаю руки капитану Минчину, командиру танка Млинченко, механику-водителю Зайцеву, заряжающему Торопкову, командиру взвода автоматчиков Свидорчуку, башенному стрелку Калайдарову и многим другим боевым товарищам, кому я обязан тем, что получил вторую медаль «Золотая Звезда». И не только им! Обязан также павшим смертью храбрых — политруку Загорулько, лейтенанту Казаку, подполковнику Малярову, капитану Метельскому, комсоргу Медовику, разведчику Причепе…

На новом посту заместителя командира корпуса мне пришлось поработать недолго.

Спустившись с гор и прорвав оборонительные рубежи врага, советские танки вышли на Венгерскую равнину. Я стою на высотке вблизи населенного пункта Турды и слежу за движением частей. Как всегда, первой идет 20-я гвардейская. Гляжу на стремительный бег машин, и мне почему-то вдруг становится грустно-грустно.

Замыкающая машина на минуту останавливается, поднимается люк, выглядывает Шашло. Он поворачивает голову в мою сторону, машет рукой и кричит: