Игра шутов - Даннет Дороти - Страница 54

Прямо над его головой, словно посланный самим Богом, свисал длинный канат. Извиваясь по стене, он уходил в высоту, насколько хватало глаз, и кончался — если кончался вообще — чуть ли не у самой колокольни. Два прыжка — и Сент-Андре поймал канат: широко расставив ноги, попробовал его одной рукою, потом двумя. Затем медленно, осторожно стал подтягиваться.

Канат отлично выдерживал его вес. Через мгновение, спокойно, как на поле битвы, просчитав опасность и решив рискнуть, он зацепился за канат ногами и полез наверх.

Далеко внизу за ним наблюдали зрители, запрудившие улицу: они видели, как свободный конец каната, извиваясь, бьется о неровные камни башни. Далеко в вышине, над их головами, что-то шевельнулось в ночной темноте, пробудилось могучее эхо, словно некий призрачный вихрь пролетел, вбирая в себя застоявшийся воздух. Вот накатило вновь: задрожало небо, где-то в иных мирах прозвенело слово, произнесенное жутким, нечеловеческим языком.

Зрители видели, как Лоран де Женстан, побледнев, задрал голову вверх, и сам Сент-Андре замер, поставив ногу на выемку в камне. Канат дернулся, и могучий басовый колокол Сен-Ломе рявкнул над спящей долиной Луары. Канат качнулся еще — и колокол заговорил снова. Сент-Андре, который висел уже так близко, что чуть не оглох, в бешенстве взглянул вверх, потом вниз, на своего напарника. Затем маршал разразился потоком брани, какую редко услышишь на суше или на море, и не без причины: он болтался на середине каната, привязанного к веревке церковного колокола. Выбор был невелик: либо проиграть состязание, либо взбираться под колокольный звон, разносящийся по всему Блуа.

Маршал де Сент-Андре не колебался ни минуты. Быстро перебирая руками, он заторопился вверх по канату, и де Женстан за ним; огромный колокол гудел и стонал над сонной землею, и теперь во всем Блуа не осталось ни единого темного окна; город и дворец сверкали на своих двух холмах, как некие оазисы наслаждения, странная зимняя сказка о древнем городе, погрязшем в разврате. Бряцая пиками, городская стража явилась на зов набата. Горожане, в ночных колпаках, завернувшись в простыни и одеяла, метались по улицам, словно тля по цветочному горшку, залитому водой. Замок весь сиял огнями.

На колокольне не было ни души: только молчащий теноровый колокол Мария и огромный басовый колокол, язык которого продолжал двигаться по инерции. На полу лежало предпоследнее послание, с ключевым словом и финальным этапом маршрута. Чтобы победить, следовало достичь замка и добраться до лучника, что дежурил в королевских покоях.

К звоннице была пристроена деревянная платформа, окруженная веревочным ограждением. Прикрепленный к металлическому столбу, что стоял на распорках прямо на каменных плитах, перед ними предстал канат: он поднимался вверх, освещенный огнями, затопившими город, протягивался через пропасть, которая отделяла церковь Сен-Ломе от замка, растущего из скалы. Быстро перебирая руками, преодолев две трети пути, над бездной болталась угловатая фигура. А толстяк, который уже залез на кишащую людьми стену, совершал там, на дальнем конце, какие-то таинственные действия. Еще три-четыре ярда — и Стюарт тоже доберется до замка.

Сент-Андре бросился на платформу и нырнул под веревки. Как раз когда Стюарт на противоположном конце каната достиг наконец вожделенной стены королевского замка, маршал де Сент-Андре согнулся, вцепился в трос и повис над бездной.

Обрезать канат теперь было бы равносильно убийству. И еще оставался шанс, слабый, но вполне реальный, что им удастся вырваться вперед в битком набитом дворе: Сент-Андре издалека различал плотную толпу, которая никак не хотела расступиться перед Тади Боем и Робином Стюартом. Сент-Андре уже отдалился от церковной стены на три перехвата, а де Женстан как раз наклонялся, чтобы уцепиться за трос, когда оглушительный ликующий рев и с улицы, и из замка достиг их слуха. Зависнув в темноте над бездной на вытянутых руках, крепко обхватив ладонями канат, Сент-Андре повернул голову и поглядел направо.

На стене замка показался какой-то нелепый, уродливый силуэт, впихнутый в станину, по краям которой, шипя, горели факелы. Видны были колени, бедра и деревянная платформа внизу. Между большими ушами, черными, чудовищно длинными в дикой, дымящейся тьме, проглядывали бешено вращающиеся глаза; приподнятая верхняя губа обнажала крепкие зубы, а из разинутой пасти, перекрывая залихватские крики, истошный визг, безудержный хохот и даже едва отзвучавший колокольный звон, несся оглушительный, душераздирающий вопль. Ослик Тоша, которого кто-то отвязал и привел на стену замка, в полном рабочем снаряжении готовился исполнить свой знаменитый сольный номер: полет по канату от замка к церкви Сен-Ломе. Смирившись с неизбежным, Сент-Андре изо всех сил принялся работать руками, торопясь к спасительной церкви.

Для ослика пробил звездный час. С шипением и свистом он соскользнул со стены; в тусклом свете факелов, с развевающимся хвостом и прижатыми ушами, вопя так, что воды Луары готовы были обернуться вспять, пролетел над бездной на своей дымящейся платформе и въехал со всего размаху, вспотевший, взлохмаченный, брыкающийся, на колокольню Сен-Ломе, где тоже уже скопилась толпа.

То, что сказал Сент-Андре, история не сохранила. То, что сказал осел, разносилось по всему Блуа, отдаваясь от стены к стене, от шпиля к шпилю, от здания к зданию. Робин Стюарт, грязный, изможденный и торжествующий, смотрел со стены замка и плакал от смеха, пока не обнаружил, что его вместе с Тади подняли и понесли на плечах, сменяясь, придворные, коллеги-лучники, доброжелатели, побежденные соперники; так они и попали со двора в сам замок.

Джон Стюарт, лорд д'Обиньи, который как раз дежурил в приемной короля, вышел на шум, и без того уже раздраженный опозданием своего лучника. Но от сцены, представшей его глазам в просторной караулке, веяло таким ослепительным успехом, что его милость умерил свой гнев. Лучник, а с ним любимец двора, мастер Баллах, оба в состоянии, которое можно было смело назвать неописуемым, вели за собою возбужденно вопящую толпу; кто-то пытался приколоть к красивым резным панелям листок бумаги, исписанный круглым, корявым почерком Робина Стюарта под диктовку оллава. Там значилось:

Героический

Единственный

Непревзойденный

Рыцарь

Истинный

Христианский

Доблестный

Единственный

Великолепный

Атлет

Любимейший

Умнейший

Август

Его милость лорд д'Обиньи улыбнулся и подошел поздравить победителей.

Гораздо позже, когда вино иссякло, а песни стали звучать нестройно, Робин Стюарт, немного почистившись и одолжив у кого-то форму, вернулся к своим обязанностям, все еще чуть задыхаясь, с острой болью в гортани и бронхах и гулко колотящимся сердцем.

В остальном же он был вполне счастлив. Лучник попытался было обсудить ночные приключения с Тади Боем, но оллав быстро оборвал его:

— Этой ночью, Робин Стюарт, кое-что у тебя получилось неплохо. Еще пара подобных подвигов — и весь двор слетится клевать зернышки с твоей ладони… смотри только, чтобы тебе не общипали пальчики.

Стюарт был в замешательстве.

— Если только король услышит об этом. Д'Обиньи говорит, что он отсутствовал всю ночь и явился только сейчас, через потайной ход, с совершенно белым лицом, а за ним коннетабль с лицом, совершенно красным. Подозреваю, что тут замешана дама.

— Король услышит. — Тади, держа в руках свой вновь обретенный колет, стоял у дверей караулки.

Стюарту вдруг захотелось остановить его.

— Послушай, Баллах…

Толстяк терпеливо обернулся:

— Я так часто называл тебя сегодня Робином, что и ты смело можешь звать меня Тади Бой.

Упоенный вином, успехом, новорожденной, еще хрупкой, едва оперившейся самоуверенностью, лучник прижал оллава к стене.

— Брось О'Лайам-Роу. Брось его, — сказал он. — Серенада твоя заставила-таки народ посмеяться, и принц вполне заслужил урок, но этого мало. Брось его. Он скверный. Они испортят тебя, все эти молодчики — о, я знаю: это своего рода удача — я и сам когда-то думал, что сгораю от желания добиться чего-нибудь подобного. Но это погубит тебя — и душу твою, и тело. Лучше найди себе честного хозяина и каждый день честно трудись — и если к тебе придет успех, ты сможешь гордиться им.