Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 63

Взгляд мой остановился на книжном шкафу и задержался на внушительных томах в серых переплетах — сочинениях Генриха Сенкевича. Я сказал, что читал книги этого польского писателя, назвал имена героев его произведений — Скшетуского, Кмицица, пана Володыевского, Заглобы. Поляки оживились. Зося наконец-то подняла ресницы, и я увидел ее темно-синие удлиненные глаза.

— Я еще помню Подбипенту из Мышекишек. Он одним ударом меча срубил три вражьи головы, — припомнил я эпизод из романа, читанного в детстве.

— Я вам покажу место, где Лонгин Подбипента одним взмахом меча отсек головы трем янычарам. Ведь это произошло у нас в Збараже, неужели вы не помните?

— Как не помнить… Поэтому я и заговорил о Сенкевиче, — сказал я.

— Мама, дозволь мне с паном майором пойти к крепости, — попросила Зося у матери и встала из-за стола.

Мать разрешила. Мы незаметно покинули прокуренную комнату и с облегчением вышли на освещенную солнцем тихую улицу.

Подобно дикой козочке, прыгала Зося впереди меня по теплым каменным плитам тротуара. Как-то она остановилась, посмотрела на меня в упор, строго спросила:

— А Словацкого вы любите?

— Люблю.

— А Мицкевича?

— Обожаю. Когда я бываю в Ленинграде, то как зачарованный брожу по набережной, там, где гуляли Мицкевич и Пушкин.

— Правда? — спросила девушка.

— Правда. — Я взял ее тонкую ладонь в свою, и она ее не отняла.

Пройдя по главной улице, мы спустились к старинной крепостной стене, сложенной из крупных белых камней, и пошли в ее прохладной тени.

Из каменных трещин пробивались цветы и травы, я даже заметил зеленую ящерицу, проворно пробежавшую снизу вверх и с любопытством посмотревшую на нас.

Тротуар у стены сузился, и Зося вновь запрыгала впереди. Я шел по ее следам, любуясь стройными загорелыми ножками.

— Вот здесь! — сказала она и подняла кверху свою гордую красивую голову, отягченную золотыми косами. — Здесь пан Подбипента одним ударом меча срубил головы трем туркам. — И Зося торжественно показала на ровный обрез стены.

Мы молча постояли у знаменитой стены и пошли обратно окольным путем.

Невдалеке от костела повстречали старого толстого ксендза.

Зося почтительно поздоровалась с ним. Не обращая никакого внимания на меня, ксендз благословил девушку, преклонившую перед ним левое колено, спросил ее — здоровы ли отец и мать.

— Хотите послушать органную музыку? — обратилась Зося ко мне.

— С вами я все хочу.

— Отец, пан майор хочет послушать орган. Ведь вы сами хвалились, что второго такого не найти во всей Польше, — напомнила Зося ксендзу, любовавшемуся ее лицом.

По маленьким, умным глазам священнослужителя я понял, какую силу имела над ним юная красавица. В знак согласия он наклонил тяжелую голову так, что жирный подбородок свесился на его коричневую сутану из грубого сукна. Толстые пальцы пошарили в многочисленных складках одеяния и вынули из кармана связку ключей.

— Пойдем, дитя мое… И вы, вы тоже, если вам не будет скучно, — разрешил он мне следовать за собой.

У входа в костел, спугнув утоляющих жажду воробьев, Зося обмакнула длинные белые пальцы в каменную чашу с водой, приложила их к чистому открытому лбу. Ключом огромным, как пистолет, ксендз открыл массивную, украшенную резьбой дверь и с силой потянул ее на себя. Пахнуло прохладой, и мы вошли в полутемный храм. Девушка опустилась на одно колено, прошептала молитву.

Ксендз исчез в полутемноте. Мы сели на заскрипевшую деревянную скамейку, напоминающую школьную парту. Вдали горела толстая свеча, освещая голые жилистые ноги распятого Христа.

Откуда-то с вышины пророкотали грозные, величественные звуки, громоподобно прокатились перед алтарем и, подымаясь все выше и выше, исчезли под высокими сводами. А потом одна за другой побежали незримые волны звуков, напоминающие то шум моря, то шелест взволнованной ветром пшеницы, защелкали соловьи, запели радостные человеческие голоса, зазвенели дождевые капли, ударяясь о землю, и солнечный свет, переломившись через витражи, радугой повис в клубящейся, как туча, темноте храма. Орган говорил не только о божественных, но и человеческих чувствах, о которых невозможно сказать словами.

— Иоган Себастьян Бах? — неуверенно сказал я.

— Нет. Токката ре минор Фрескобальди, — возразила девушка, и я понял, что старый каноник играл не для бога, а для нее.

Минут пять мы слушали молча, а затем Зося шепнула:

— Вы никогда не были в Варшаве?

— Не был, но побываю, — пообещал я.

— Там есть памятник Шопену. Он сидит под бронзовым деревом у пруда. Ветер наклонил дерево, разметал его прическу, и не поймешь, где волосы, а где ветви, все смешалось в одном порыве.

Торжественная, прекрасная музыка органа умолкла, и мы тихо вышли на улицу. За спиной проскрипел ключ, повертываемый в замке.

Из-под карниза колокольни вылетела стая голубей и, сделав над нами круг, умчалась в сторону крепости. Ксендз приложил широкую ладонь к большому волосатому уху, прислушался.

— Летят! — пробормотал он.

Это был нарастающий гул немецких бомбардировщиков.

— Как вы думаете, будут бомбить? — бесстрашно, может быть, с каким-то нарочитым задором спросила Зося.

— Нет, — уверенно ответил я. — Самолеты возвращаются из нашего тыла. Они уже сбросили бомбы.

Мы с Зосей вернулись в дом, и было похоже, что никто не заметил нашего отсутствия. Обкомовцы, сидя все в той же комнате, спорили о том, когда откроется второй фронт. Хозяев там уже не было, и Зося, задержавшись на минуту у двери, ушла на кухню помогать матери мыть посуду.

Я подошел к Макогоненко и сказал, что хочу засветло добраться до окраин Тернополя, где наступала наша дивизия. Он не стал задерживать. Я пожал всем руки, кликнул Мишу Слепова — своего шофера, и, не прощаясь с хозяевами и Зосей, сел в теплый, нагретый солнцем «виллис». Через четверть часа тихий Збараж едва виднелся в золотистой дымке. Спустя несколько минут я еще раз оглянулся. Но городок уже заслонили зеленые холмы и рощи.

Видимо, разгадав мои мысли, шофер сказал:

— И до чего симпатичная хозяйская дочка, все равно как Беатриче.

Я не стал расспрашивать Мишу, откуда он знает Беатриче, и сделал вид, что дремлю. Я любил ездить молча.

Через два дня мне захотелось снова увидеть Зосю. Я нашел предлог для поездки и отправился в Збараж.

Макогоненко был занят. Он диктовал близорукой машинистке, какой-то обширный доклад. Все же он отложил работу и минут десять сидел со мной на деревянной скамье в саду, где ветерок смешивал запахи цветущих роз, резеды и мяты.

Макогоненко тревожно расспрашивал меня о положении в Тернополе. Я сказал, что в городе идут уличные бои, и неохотно отвечал на другие вопросы. Я ждал появления Зоси, уверенный, что она знает о моем приезде и догадывается, что приехал я ради нее. Вскоре она появилась на балконе все в том же белом платье. Я встал со скамьи, на которой были вырезаны ее инициалы, и поклонился ей. Она помахала мне тонкой, обнаженной рукой и снова исчезла.

— И красива и независима, но тебе, брат, тут не светит, — сказал Макогоненко. — В нее по уши влюблен летчик — Герой Советского Союза, вылитый Серега Есенин. И вчера и сегодня утром он вязал над ее домом «мертвые петли», а она стояла на балконе гордая, довольная и снисходительно улыбалась…

Вряд ли Макогоненко разыгрывал меня. Я знал, что в районе Збаража расположился авиационный истребительный полк.

Прошло всего два дня, как я держал ее прохладную руку в своей руке, как мы сидели в полутемном костеле и наши колени касались, и вот уже новый герой вяжет в воздухе петли, а она улыбается ему с балкона, совершенно позабыв обо мне.

Я облизал пересохшие губы, почувствовал привкус полыни, кликнул Мишу и, ни с кем не попрощавшись, умчался в Тернополь, затянутый траурным дымом большого сражения.

Неделю я пробыл на переднем крае, а затем снова помчался в Збараж. Подъезжая к дому Зоси, я увидел торчащий в саду из земли расщепленный хвост сбитого самолета. Сердце мое сжалось, все было понятно, и ничего не следовало расспрашивать.